Утром деньги, вечером пуля - Наталья Александрова

Ну да что теперь об этом вспоминать, когда все давно забыто и подружки на свете нету. Может, и права тогда была Татьяна, за любовь надо бороться…

Ночью мне снились пыльные декорации, сваленные за сценой, бархатный занавес, падающий сверху с грохотом снежной лавины, прожектора, светившие в лицо и чихуа-хуа Мейерхольд, с утробным рычанием пожирающий седьмой том из собрания сочинений Антона Павловича Чехова.

Проснувшись рано утром в холодном поту, я долго не могла прийти в себя и растолковать свой сон. Потом решила, что это мне знак свыше. Придется пойти еще раз в театр и попробовать разузнать побольше о режиссере Антонии Неспящем. Вдруг мне повезет и я наткнусь на что-то стоящее?

Я подошла к служебному входу в театр, нерешительно взялась за ручку и вошла внутрь.

– Скорее, скорее! – воскликнула, оторвавшись от вязания, давешняя вахтерша. – Осталось пять минут! Антоний Зигфридович будет сердиться! Он сегодня на взводе!

Я припустила по знакомому коридору и скоро влетела, запыхавшись, в репетиционный зал.

Возле входа я едва не сбила с ног Розу.

Запахнув свою кожанку и смерив меня ледяным взглядом, помощница режиссера прошипела:

– Чуть не опоздала! Хорошо же ты начинаешь свою жизнь в театре! Кажется, я вчера тебя предупреждала! Ладно, иди на сцену, Антоний Зигфридович тебя уже искал!

Я взлетела на сцену и смешалась с большой группой молодых артисток. Режиссер прохаживался перед ними с песиком под мышкой и вещал хорошо поставленным голосом:

– Эта сцена станет ключевой в нашем спектакле, хотя ее и не было у Чехова. Она передаст основную мысль нашей постановки, и донесете ее до зрителя именно вы. Да, я не оговорился! Вы – маленькие собачки – должны передать затхлую, мрачную атмосферу российской провинции. Эта атмосфера в первую очередь выражается в ваших взаимоотношениях. Вы визгливо лаете друг на друга, кусаетесь, боретесь за место под солнцем, за лишнюю косточку… Ага, вот наконец появилась мальтийская болонка! – Режиссер повернулся ко мне. – Вы слышали, какая перед вами поставлена сверхзадача?

– Слышала… – ответила я неуверенно.

– Ну, так попробуйте полаять так, чтобы выразить то, о чем я говорил.

Я несколько раз громко тявкнула.

– Что это такое! – Режиссер поморщился. – По-моему, вы меня совсем не слушаете! Ваш лай выражает простые, низменные эмоции, такие как голод, страх, примитивные инстинкты. А вы должны передать глубокую гамму чувств…

Он так разошелся, что нечаянно прижал локтем своего песика. Чихуа-хуа сердито затявкал и попытался его укусить.

– Вот! – воскликнул режиссер радостно. – Учитесь у Мейерхольда! Он сейчас показал вам, каким должен быть ваш лай! Умница, Мейерхольд, ты понимаешь меня как никто другой!

Антоний Зигфридович взглянул на часы и улыбнулся:

– Как раз пришло время дать тебе витаминку! Сейчас папочка даст Мейерхольдику витаминку!..

Песик оживился.

Режиссер достал из внутреннего кармана стеклянный флакончик, встряхнул его. Флакон был пуст.

– Роза! – Антоний Зигфридович завертел головой в поисках своей помощницы. – Роза, витамины Мейерхольда кончились!

– Не волнуйтесь, Антоний Зигфридович, – Роза возникла на сцене, – я приготовила следующую упаковку…

Она достала из кармана кожанки новый флакончик, хотела его открыть, но режиссер остановил ее нетерпеливым жестом:

– Я сам, сам! Вы же знаете, что это я делаю сам…

Взяв флакон из рук ассистентки, он одной рукой открутил колпачок и вдруг поморщился, как от внезапной боли. Однако, вытряхнув розовую таблетку, протянул ее песику.

Мейерхольд мгновенно проглотил витамин и благодарно лизнул хозяина.

– Умница, хороший мальчик! – проговорил Антоний Зигфридович и вдруг покачнулся.

– Что с вами? – Роза подскочила к нему, подхватила за локоть, но не смогла удержать. Лицо режиссера посерело, глаза остекленели, ноги подломились, и он с грохотом рухнул на сцену.

Песик, истерично визжа, выбрался из-под тела хозяина и отбежал в сторону.

– Врача! Врача! – раздались вокруг испуганные голоса.

Роза склонилась над телом режиссера, попыталась сделать ему искусственное дыхание.

В дальнем конце зала появился озабоченный человек в белом халате, поспешно взобрался на сцену, отодвинул Розу, опустился на колени перед режиссером и стал прослушивать пульс. Не нащупав его, прижался ухом к груди Антония Зигфридовича, затем поднял его веки, внимательно заглянул в глаза.

После этого он повернулся к присутствующим и безнадежно развел руками:

– Увы, ничего сделать нельзя! Он мертв. Инфаркт, насколько я могу судить.

– Как – инфаркт? – подскочила к нему Роза. – У него было здоровое сердце! Сделайте же что-нибудь!

– Что я могу сделать? – Врач поднялся, отряхивая колени. – Я не Иисус Христос, мертвых воскрешать не умею! Он умер, и с этим уже ничего не поделаешь.

И тут эта Роза, железная женщина в кожанке, упала на труп Антония Зигфридовича и зарыдала!

Вот уж от кого я не ожидала ничего подобного!

Выходит, под пуленепробиваемой кожанкой билось горячее женское сердце…

Вот почему она так сурово обращалась с актерами – не по вредности собственного характера, как я сперва подумала, а из преданности своему обожаемому режиссеру!..

Ну, конечно, и остальные расстроились – «маленькие собачки» расплакались, вытирая друг другу глаза, актер Семиухов побежал звонить родственникам покойного. Песик Мейерхольд громко тявкал, требуя к себе внимания. Наконец одна из актрис постарше подобрала его, погладила, и он затих.

Вдруг откуда-то из-за кулис появилась еще одна женщина, лет тридцати, довольно симпатичная. Она молча отпихнула от тела Розу и сама пристроилась было рыдать на покойнике. Роза, конечно, не сдалась, и между ними началась тихая ожесточенная драка – видно, из уважения к покойному они соблюдали тишину.

Я, конечно, тоже расстроилась: смерть – это всегда неприятно, хотя я почти и не знала этого режиссера. Однако меня это касалось меньше, чем остальных, и я посматривала по сторонам и мотала все на ус – вдруг замечу что-нибудь интересное.

Впрочем, все вели себя более-менее предсказуемо. Кроме драки двух женщин, я не заметила никаких эксцессов.

Я снова взглянула на труп и заметила рядом с ним какой-то блестящий предмет.

На меня никто не смотрел, всем хватало своих переживаний, особенно Розе с подругой. Поэтому я, никем не замеченная, приблизилась к покойному, наклонилась.

Это был флакончик с собачьими витаминами, тот самый, который Антоний Зигфридович открыл перед самой смертью. На краю флакончика было едва заметное красное пятно.

Я невольно перевела взгляд на правую руку мертвого режиссера. На большом пальце виднелась свежая ссадина, из которой выступила капелька крови.

Вот откуда это пятно на флаконе!

Я вспомнила, как Неспящий, открывая этот флакончик, вскрикнул и поморщился. Теперь мне стала ясна причина: он порезался о скол на краю флакона.

И почти сразу умер…

Правда, врач сказал, что умер он от инфаркта, но он же не господь бог, как сам он только что признал, и вскрытия еще не было, так что эта причина смерти под большим вопросом. А флакончик – вот он, и порез на пальце имеется.

Конечно, от такого пореза люди не умирают, а все же очень подозрительно…

Я огляделась по сторонам, убедилась, что на меня никто не смотрит, и прихватила подозрительный флакончик носовым платком. Чтобы не стереть с него отпечатки пальцев, если они имеются. А также – чтобы не порезаться, как покойный Антоний Зигфридович. Со всеми, так сказать, вытекающими последствиями.

Я понимала, что поступаю нехорошо, забирая с места происшествия важную улику, больше того – нарушаю закон. Но почему-то я не сомневалась, что смерть режиссера никто не будет расследовать, запишут причиной смерти – инфаркт и на этом успокоятся.

Спрятав флакончик подальше, я тихонько отправилась прочь: как выяснилось, репетиция на сегодня закончилась, и моя собственная театральная карьера прервалась, не начавшись.

Дома я хотела спокойно обдумать все последние события. Какая-то смутная мысль не давала мне покоя, но я никак не могла поймать эту мысль, она ускользала от меня, как хитрая мышь от толстого ленивого кота. Казалось, нужно только немного сосредоточиться, и я пойму что-то важное…

Но как раз сосредоточиться не удалось.

Бонни сидел перед дверью и смотрел мне прямо в душу своими выразительными глазами. Казалось, он говорит: «Я не прошу, но жду, когда у тебя наконец проснется совесть!»

Все ясно: из-за всей этой суматохи с сумкой и убийствами я уже несколько дней лишаю Бонни полноценной прогулки. То бегаю с ним по делам, то выгоняю его в наш маленький садик, а он-то мечтает порезвиться в приличном собачьем обществе, поиграть в шумные подвижные игры, обменяться последними новостями… Все-таки я преступно мало занимаюсь собакой. И дядя Вася норовит увильнуть от прогулки…