Марь (СИ) - Татьяна Владимировна Корсакова

медсанбат! Но Катюшу куда? Она не хочет оставлять Катюшу у себя. Сказала: с собой забирай! Куда забирать? На фронт?!

— Малой на болоте лучше будет, безопаснее, — сказал Серафим.

— На болоте? Мне, значит, опасно, а Катюше безопасно, да?

— Да. — Привычным жестом Серафим сунул ладони под мышки. — Пока ты жива, малой на болоте ничего не угрожает. Ты первая, Стэфа.

— В каком списке я первая?

— Ты веришь в судьбу? — спросил он.

— Нет!

— У каждого своя судьба. Вот я, к примеру, многое могу. Обереги умею вырезать. Хочешь из дерева, хочешь из костей. Даже из рогов могу. Меня никто не учил, я просто умею. И болото слышу. Не все понимаю, но даже на расстоянии знаю, когда оно злится, и чувствую, сытое оно или голодное. Вот такая у меня судьба. Она вырезана на дереве или на кости. А может, выцарапана на рогах. А у тебя судьба другая, но и она еще не определена. Я выбирать не мог. А ты можешь. Хочешь — ее огнем выжгут, а хочешь — напишут водой. У тебя есть выбор.

— А если я не хочу выбирать? — спросила Стеша, вглядываясь в стремительно темнеющие глаза Серафима. — Если я не верю в такое?

— Можно и не выбирать. — На дне Серафимовых глаз всплеснула хвостом древняя рыба. — Только тогда придется платить.

— Чем?

— А всегда по-разному. Можно своей жизнью, можно жизнями тех, кого любишь. Но платить все равно придется. Такая судьба.

Древняя рыба снова всплеснула хвостом. Стеша испуганно отшатнулась и закричала. Вместе с криком из ее груди вырвались едкие клубы дыма. А потом на Стешин лоб легла холодная ладонь, а сердитый голос проворчал:

— Сколько тебе раз повторять, чтобы не рассказывал ей ничего! Не нужно ей это знать! Не готова она! И не будет готова никогда!

— Так не говорил я ничего, тетушка! Ни тогда, ни теперь! Ничего из того, что ты запретила, не рассказывал.

— Не рассказывал, говоришь? А чего ж она тогда в лихоманке бьется? Тот раз чуть не захлебнулась, а теперь от нее дымом несет!

— Я же только про рыбу, тетушка. Про рыбу все в деревне знают. Что ж в этом плохого? Она про черепа спрашивала. Ты ей не ответила, так она ко мне с вопросами пришла.

— Я запретила! Не должна она ничего знать ни про рыбу, ни про угарников, ни про… Марь. Что ты рассказал ей про Марь, Серафим?

Стеше нужно было затаиться, дослушать до конца этот странный разговор, но она не выдержала, закашлялась, застонала, попыталась сесть. Все ее тело горело огнем. Каждая косточка, каждая мышца потрескивала от жара и напряжения.

— Лежи, девка! — Кто-то неласково толкнул ее в грудь, опрокинул обратно на спину. — А ты чего застыл? Отвар принеси!

— В тот раз ей так плохо не было. С водой ей легче, чем с огнем, да?

— Вон пошел!

— А змейку я ей все равно вырежу! Хоть ругайся, хоть гони меня! Всем нужны обереги, а ей особенно! Видишь, какая она? Ты же видишь?!

— Серафим, в последний раз тебя прошу! — Голос бабы Марфы сделался похожим на шипение. Наверное, Серафим когда-то и ей подарил резную змейку, а теперь она сама стала злой и опасной, как болотная гадюка. — Отвар принеси! И таз с холодной водой! Полотенце со стола прихвати! И за что мне все это? За какие грехи?

— Ты знаешь, за какие грехи, тетушка. За те грехи, которые ты сейчас на нее пытаешься повесить. Сама не решилась, а за нее пытаешься решить. — Серафим говорил спокойно, в тихом голосе его не было страха, лишь жалость.

— Хочешь девчонке помочь — делай, что велю. А советов от тебя мне сейчас не нужно.

Заскрипели половицы под удаляющимися шагами. На лоб снова легла шершавая неласковая ладонь.

— Я умираю, бабушка? — спросила Стеша. Страха не было. Серафим сказал, что за отказ от выбора нужно платить. Вот она и платит. Хоть и не знает, от чего отказалась.

— Дура ты, Стэфа. — Неласковая ладонь надавила на лоб. Должно было стать больно, а стало легче. — Жар у тебя. Простыла, видать, когда в деревню ходила.

— У меня дым, — прошептала Стеша. — Внутри дым… А раньше была вода…

— Дым… вода… Все у тебя есть, кроме мозгов, девочка. Серафим, где ты пропал? А ты, малая, не плачь, не плачь! Все с твоей Стешей будет хорошо. Денек-другой в кровати поваляется и снова дурить начнет.

Так оно и вышло. Стеша провалялась в бреду и лихорадке ровно два дня, а на утро третьего очнулась совершенно здоровой и зверски голодной. Вот и пригодилось сало, которое передал бабе Марфе фельдшер Герасимович. И молоко, которое принес из деревни Серафим, Стеша тоже выпила с большим удовольствием. Молоко немного пахло гарью, но, наверное, это ей только казалось. Одной рукой Стеша держала глиняную чашку, а второй обнимала Катюшу. В руках у сестрички была ее ненаглядная птичка. Стеша поймала себя на том, что никогда не рассматривала птичку вблизи, не выясняла, какого та рода-племени.

— Это голубь у тебя, Катюша? — спросила она и погладила сестру по макушке.

— Это сова, — ответила Катюша и прижала птичку к груди. — Ты не разбираешься, что ли, Стеша? Вот смотри, какие у нее большие и круглые глаза.

— Сова… Точно сова! — Чтобы не разреветься, Стеша крепко зажмурилась, а потом поцеловала Катюшу в макушку.

— А тебе дядя Серафим обещал змейку вырезать, — прошептала Катюша ей в ухо. — Чтобы ты больше никогда не болела.

— Обещал, сделал. — Серафим придвинул к кровати табурет, а потом, воровато оглянувшись на дверь, положил на раскрытую Стешину ладонь крошечную белую змейку. — Это мой тебе оберег, Стэфа.

Змейка была чудесная! От тонкости и филигранности работы у Стеши захватило дух. На свернувшемся кольцами тельце была отчетливо видна каждая чешуйка. Круглые глаза были закрыты, и казалось, что змейка