В пучину вод бросая мысль... - Песах Амнуэль

И Лиза, чудесная, добрая и милая Лиза рассмеялась ему в лицо. Она не просто смеялась, она хлопала себя ладонями по щекам, повторяла «Я не могу!» и еще что-то, совсем уж неприятное для его самолюбия, а потом, когда он, не помня себя, пытался сорвать с нее полупрозрачную кофточку, ударила его по лицу, оттолкнула и пошла, не оглядываясь, а он плелся следом и чувствовал себя индийским парием, которого госпожа из высшей касты бросила в дорожную пыль и приказала стать червем. Он был червем, и он ненавидел эту женщину, потому что никогда не испытывал такого унижения. Унижения тем более мучительного, что завтра и послезавтра, и еще много дней им предстояло встречаться и вести себя друг с другом так, будто ничего не произошло. Не мог же он, на самом деле, бросить работу в группе из-за того, что получил афронт от женщины!

Лизины каблучки стучали по асфальту, а Михаил Арсеньевич шел тихо, как тать в ночи, как преступник, крадущийся за жертвой, это сравнение пришло ему в голову неожиданно, и он подумал, что, если Лиза обернется и он опять увидит ее презрительную улыбку, то рука сама найдет на дороге камень, а если не камень, то должен же где-нибудь поблизости найтись нож или что-то другое, способное убить.

Никогда прежде не случалось с ним ничего подобного. Никогда. Это было кошмарное ощущение, но какое-то сладостное, внизу живота возник жар, поднимавшийся к груди, и если бы Лиза обернулась…

К счастью для них обоих она шла, не оборачиваясь, вышла из темной аллеи на освещенную улицу и остановила проезжавшее мимо такси. Михаил Арсеньевич расслышал, как она назвала водителю свой адрес.

Такси умчалось, а он стоял в тени раскидистой ольхи и держал в руке нож, с лезвия которого капали на асфальт горячие черные капли. Безжизненное тело женщины лежало у его ног, взгляд молил о пощаде, а он смеялся и говорил…

Он ничего не говорил. Он ничего и не думал. Несколько минут спустя он пришел в себя. Его бил озноб, и все произошедшее казалось кошмаром, приснившимся наяву. Он хотел все забыть, но, стоя на тротуаре под ярким фонарем, освещавшим, казалось, не только его понурую фигуру, но и смешавшиеся мысли, вспоминал опять и опять, как поднял нож, как увидел белые от ужаса Лизины глаза…

Но ведь этого не было! Или было?

Конечно, не было, Лиза уехала и теперь никогда не только не сядет с ним рядом, но даже не захочет посмотреть в его сторону.

Михаил Арсеньевич пошел домой пешком, явился далеко за полночь и не стал отвечать на молчаливые Розины вопросы. Это было самое суровое испытание, какое ему устраивала жена: она знала, что на крики муж реагирует очень бурно и быстро сбрасывает напряжение, а вот молчаливых укоряющих взглядов не выдерживает и чувствует себя побитой собакой, для которой у хозяина не нашлось ни одного доброго слова.

В ту ночь он постелил себе в гостиной на диване и до утра лежал без сна, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неужели он действительно сошел с ума — ведь то, что произошло между ним и Лизой, иначе как приступом психоза невозможно было назвать. И если такое случилось с ним один раз, то может случиться вторично. И еще, и еще… Когда-нибудь он действительно поднимет камень, подвернувшийся под руку, и убьет женщину, отказавшую ему во взаимности. Значит, нужно не смотреть на женщин, не искать встреч, забыть… И о собственной жене забыть тоже? Разве к Розе он не испытывает тайной и давней, тихой и хорошо скрываемой ненависти? И однажды, когда она посмотрит на него своим уничтожающим взглядом, он возьмет лежащий на столе нож…

Это болезнь. Нужно лечиться. Завтра — уже сегодня — пойти… К психиатру? Михаил Арсеньевич понимал, что не сможет заставить себя занять очередь в районной поликлинике — об этом сразу узнают и передадут Розе, в регистратуре работает ее приятельница Грета, толстая и глупая баба, несдержанная на язык.

Он должен был справиться с собой сам.

Лиза вела себя с ним после той ужасной ночи естественно, будто ничего не произошло. А он ловил себя на том, что ненависть его к этой женщине не только не ослабла, но даже усилилась. Он понимал причину: Лиза оказалась сильнее его, и простить это было невозможно.

Все последующие дни он вел себя с Лизой очень корректно, не давал повода для того, чтобы она бросила в его сторону хотя бы один подозрительный взгляд.

И до последней ночи он ни разу не поцапался с женой. Боялся разбудить в себе зверя, которого с таким трудом затолкал в клетку собственного подсознания. Похоже, он справился.

Только похоже. Смерть Лизы сразу все изменила и показала ему, что ничего еще не закончено.

«У меня алиби, — говорил он себе, прижавшись лбом к теплому оконному стеклу и не реагируя на стук в дверь, становившийся все более настойчивым. — Когда она умирала от сердечного приступа, я совсем о ней не думал. Я звонил Николаю Евгеньевичу, чтобы рассказать об идее полиформного моделирования. Хорошая была идея — то есть, тогда она казалась хорошей, а потом, так и не дозвонившись, я остыл и нашел в ней массу — минимум пять — изъянов. О Лизе не думал».

Да? Подсознательно Михаил Арсеньевич помнил о ней всегда. И рассуждая о полиформном моделировании, разве не мог он так же подсознательно совместить эти две мысли, эти два состояния — так и не утихшую ненависть к женщине и возникшее понимание новой сути бесконечного мироздания?

Мог. Наверное, мог. Ну и что?

Наверняка его с Лизой соединяли не только материально-духовные, но и сугубо нематериальные связи. И мог ли он сам себя убедить в том, что никакие из этих связей не проявили себя в материальном мире таким странным, непредсказуемым образом?

Не мог. Когда подсознательно желаешь кому-то смерти и тот человек неожиданно умирает без всякой причины, не правильно ли обвинить в убийстве себя?

Алиби. Для Фила это, возможно, действительно, алиби — что знает мальчишка о смертельной ненависти, об ужасе маниакального стремления убить и о постоянно сдерживаемой плоти?

В дверь перестали колотить, он слышал громкий разговор и узнал голос заместителя директора по общим вопросам. «Будут ломать замок, — отрешенно подумал он. — Глупо. Нашел место для уединенного размышления. Что им сказать? Не слышал? Задумался? Бред».

Михаил Арсеньевич подошел к двери и спросил громко:

— Кто там? Это вы, Станислав Архипович?

— Черт побери, Бессонов! — послышался крик разъяренного зверя. — Вы что там делаете? Открывайте немедленно!

Он повернул ключ, дверь распахнулась, в комнату ввалились маляры, за ними мрачно вошел Маршавецкий, готовый устроить сотруднику разнос за весьма странное, мягко говоря, поведение, но, увидев что-то в лице Михаила Арсеньевича, заместитель директора пробормотал только: