Русская война: дилемма Кутузова-Сталина - Лев Исаков

Можно утверждать, что именно в эти годы закладывалась ранжированность всех отношений Жукова «что дозволено Юпитеру – не дозволено быку»: предельно чёткое отделение «дяди Миши» от хозяина «Михаила Артемьевича», «полезного брата-Саши» от «бесполезного» сверстника – Кто ты такой, чтобы мне тебя знать? И всех от себя: хлеб-соль вместе – табачок врозь… Это была система отношений «на вырост», «по ходу дела», на продвигаемые рубежи – без возврата к прошлому.

И поднимаясь в оценках и положении, он яростно отстаивает отжимаемые права: начав с сентенций старшего ученика Кузьмы «ничего, ты не тушуйся – за битого двух небитых дают» он переступает через них, и если Пилихин-старший по хозяйскому и родственному праву лупит племянника за повинности и «впрок», то лишь он единственный – и преимущественно «за дело», как, например, поймав за денежной карточной игрой в двадцать одно, сопроводив «научение» весомой угрозой запретить учёбу на курсах «Так ты учишься, чтобы очки считать?». Карточная игра более в воспоминаниях полководца не упоминалась. Но вот любопытно, фельдмаршал Х.Мольтке-старший, типологизируя качества состоявшегося военачальника, особо выделял в них способность к алогично-интуитивному игровому азарту, и называл Наполеона «величайшим карточным игроком» – разумеется, не будем распространять «наполеоновское» на всех карточных игроков.

Экзамены же за полный курс народного училища прошли успешно: перерыв в занятиях сказался – уже без похвального листа.

…Когда же такое «поучение» попробовал повторить старший приказчик Василий Данилов, тот ударил его дубовым «коварком» до беспамятства и сбежал под крики «Убил! Убил!» – к счастью, приказчик пришёл в сознание. Дядя жестоко выпорол племянника, и как-то от физических поучений отстал… Умный, наблюдательный прасол заметил разрастающуюся и уже опасную волю.

Фотография 1911 года, парадная, «при штиблетах и часах», доносит нам облик Жукова той поры, вступающего в жизнь самого великого, жестокого и бесконечно богатого возможностями 20-го века. Невысокий, крепкий, широкоплечий, физически сильный и невероятно выносливый; с выразительным некрасивым, но запоминающимся лицом, примечательным какой-то несоразмерностью черт: большие глаза, широкий большегубый жабий рот, тяжёлый оттягивающий подбородок. Лицо нехорошо, но невольно останавливает взгляд, если преодолеть начальное неприятие – Георгий Константинович принадлежал к тому типу людей, которых красит возраст, снимая исходную дисгармонию клокочущих борений и порывов в смягчённую успокоенность утвердившейся в себе силы.

К той поре он уже овладел ремеслом, стал подмастерьем, «старшим» над 3-мя мальчиками-учениками, т. е. получил и некоторый кусочек поднимающей и отстраняющей власти, по прежнему, «как-то», «слегка», «чуть заметно» не укладываясь во всеобщую систему трафаретов, всегда с оговоркой: мало религиозен, как вообще на Руси «пока гром не грянет – мужик не перекрестится», но любит церковное пение и через 60 лет вспомнит великого баса Синодального хора Розова; не увлёкся роскошно цветущей русской литературой Серебрянного Века/ И с чего бы? Его век Железный, а начинается Чугунным/ – но читает отечественную публицистику: «Русское Слово», «Московские Ведомости», «Нива», «Вестник Европы», и далее до «партийных». И кстати, все журналы, кроме живописно-популярной «Нивы» были уже определённо уровневые…

В своих мемуарах Георгий Константинович пишет, или за него вписали, что в ту пору он хотел продолжить образование, без пояснения для чего. Следует сразу уточнить – для повышения социального статуса. Само учение как таковое он никогда не полагал самоценным, по крестьянски– рассудительно никогда не ставил трудом, только приготовлением к труду; и если оказывалось, что в общем знаний и навыков для житейского преуспевания было достаточно, обходился тем, что есть. Ему как-то не приходило в голову, что вызубренные правила и навешанные ромбики равноценны делу: вспаханной нови, вытачанным сапогам, убитому врагу. «Борозда ровна не по книжному, по натужному» – это забилось в него накрепко. Охотника учит зверь, рыбака – рыба, плотника – топор. И отнюдь не автор «Записок ружейного охотника» станет лучшим следопытом-зверобоем Уфимской губернии… Так ли уж примитивен «крестьянский» приклад на учение и дело, всезная и умельца, прожектёра и дельца? Вот интересно, Первый и Второй маршалы Второй Мировой, Георгий Жуков и Константин Рокоссовский «академий не кончали», отметившись «для галочки» в подтверждение званий на ощипанных «курсах» – то высшее, «академическое», куда как в большей широте и многозначности они уже освоили на полевых манёврах, в практическом сколачивании подразделений и соединений, вождении войск; там, где непричёсанность людских воль и грызущая критика оврагов рвут штабную бумагу самым непостижимым образом, и в кошмарном сне не привидящемся «теоретику»; и где из неповторимости условий рождается или не рождается новая неповторимость – военное искусство.

К этой поре наблюдательный дядя Пилихин уже заметил, что у крепко сбитого племянника более волевых и организаторских качеств, нежели незлобивого ремесленнического терпения, и всё более начинает привлекать к работе в лавке по обслуживанию клиентов, упаковке и рассылке товаров; доверяет кассу, получение и сдачу наличности в банк; берёт помошником на всероссийскую ярмарку 1911 года в Нижний Новгород, поразившую калейдоскопом лиц и произведений империи– континента; посылает младшим приказчиком на Урюпинскую ярмарку в Область Войска Донского; и наконец разобравшись в своих впечатлениях, симпатиях и антипатиях, предлагает ему место приказчика на окладе в 10 рублей со столом и ночлегом.

Учение кончилось.

В жизнь вступил крепкий, твёрдый, себе на уме, привычный к работе и зорко настороженный, знающий цену деньгам и себе тот поднимающийся с самых низов искатель эпохи первоначального накопления капитала, из которого может вырасти и Васька Рябушинский и Оливер Кромвель – но всегда на «деле» и тянущийся к «делу»; в отношении которого всё остальное только случайности судьбы, станется там скорняком или карманником, удачливым мехами или украденной кассой – но от неразборчивости «последних винтов» уже предостерегает внутреннее чувство набирающей ход махины «незачем, само отвалится».

Поэтому известие о начале Первой Мировой войны вряд ли вызвало у него то состояние кратковременного истерического упоения, что охватило люмпенизированные городские низы «лучше ужасный конец, чем ужас без конца», или всколыхнуло будоражащим чувством опасности верхи «Так за царя, за родину, за веру…».

В своей устраивающейся жизни 17-летнего приказчика на 18 рублях жалованья, живущего в снимаемой за 3 рубля комнате у будущей тёщи Малышевой, дочь которой полюбил и уже сговорились пожениться – война была всему этому сторонним и более тревожащим, чем увлекающим обстоятельством – он был уже ВЗРОСЛЫЙ, чтобы так играться в неё… В мемуарах полководец ссылается на «империалистический характер», умный совет «просоциалистического» рабочего Фёдора Ивановича Колесова – отставим это: Георгий Жуков и в ту пору, как и всегда позднее, спрашивал совета только по поводу «как», и никогдо «что». Да он и сам снимает эти отговорки из набора последующих обязательных партийных штампов несколькими строками ниже «… Однако считал, что если возьмут в армию, буду честно драться за Россию», как-то не замечая возникающей странной фигуры: если «возьмут», то «честно», а если «добровольно», то «русский империализм и шовинизм». В совокупности это было всё то же следование старо-заветному, не этикой, а неимоверно тяжёлой жизнью русского мужчины, всю жизнь только строившего и восстанавливающего, заповеданному: «от службы не отказывайся – на службу не напрашивайся».

И потом, не сверлила ли молодую, но уже кое-что повидавшую голову такая простая и житейская мысль, а что я там буду делать: Загонщик при пулемётах? Подносчик при стрелках? Поварёнок при кухне? – без военных-то навыков.

Сказал первое значимое «НЕТ» самому близкому из Пилихиных, Александру, сговаривавшему его бежать на войну, и по отказу обругавшего и порвавшего с ним; и уже в одиночку бежавшим на фронт: через 2 месяца его привезут в санитарном поезде, тяжело раненого и пожизненно изувеченного. В своих мифо-воспоминаниях дочь полководца М.Г.Жукова много пишет о разумности отца, о том, что его поддержал не только «Социалист-Колесов», но и ДЯДЯ – «не будь дурнем, как мой Сашка»… Можно сказать, что когда романтическое молодечество а-ля Жан Грандье обернулось трагической развязкой, боль от неё обратилась и на Георгия, ставшим прямым противопоставлением – отношения с Пилихиными необратимо раскалывались, и получив в начале 1915 года повестку по досрочному призыву 19-летних вместо законом обязанных 20-летних, Георгий Жуков счёл её лучшим выходом.