Спецпохороны в полночь: Записки 'печальных дел мастера' - Лев Наумович Качер

поэта возмутились, и один из них, литначальник, даже вызвал темпераментную даму к себе в кабинет и попробовал поговорить по душам.

— Люся, почему ты обижаешь пожилого человека, классика?

— Он меня обманул.

— Как же он мог тебя обмануть? Женился, предоставил в твое распоряжение деньги, вещи, дачу, машину…

— Все равно обманул. Когда женился на мне, говорил, что не проживет и двух лет, а уже четвертый год пошел…

Вскоре поэт умер, и кладбищенские старожилы имели возможность наблюдать, как безутешная вдова целовалась у могилы со своим любовником-иностранцем.

Фамилию не сменила, предпочла навек остаться П-ой и, как вдова классика, любит отдыхать на море в Пицунде…

Боролся и борется за то, чтобы быть "в первых рядах" и "пролетарский” поэт С. К. В первых рядах при Ленине, в первых рядах при Сталине, при Хрущеве, при Брежневе. И это ему вполне удавалось. Такая удача постигла человека — его молодое лицо попало в объектив фотокорреспондента вместе с лицом Владимира Ильича! Эта фотография кормила его все сто четыре года жизни! С. К., энергичный и неутомимый, с того же 1919 года уже ездил по стране с рассказами, "как он оказался на одной фотографии с вождем мирового пролетариата".

Когда ему исполнилось сто лет — пришел к секретарю Союза писателей:

— Не пора ли меня принять в члены?

Приняли. На сто пятом году потерял свою последнюю жену, однако борьбу за место в первых рядах не оставил. Когда я ехал с ним в машине с кладбища, сказал:

— Я, Лев Наумович, еду читать лекцию.

Удивлению моему не было предела. Ведь рядом со мной сидел ослепший от древности человек…

— О ком же я буду читать лекцию? — пытает он меня дальше.

— Догадываюсь…

— Ошибаетесь! Не о нем! А о… Троцком! Вы спросите, кого я знал лучше, Ленина или Троцкого? Так вот, вообразите себе, — Льва Давыдовича! Я же спал с ним в одной комнате на полу! Мне есть что рассказать о нем, раз теперь это можно делать и не оглядываться!

Трех его жен я помогал ему хоронить… Признавался мне:

— Стараюсь не переживать долго. Зачем? Надо действовать, бороться…

В свои сто лет почувствовал как-то себя неважно, вызвал "скорую".

— Но я, Лев Наумович, не сказал им, что мне сотня. Я сказал, что всего девяносто восемь. Медики очень не любят стариков.

И писатель С. М. всю жизнь, тоже долгую, умудрился быть в фаворе у любых властей, тоже боролся за место "в первых рядах"… И всюду он зван: то в президиум большого собрания, то на банкет, то в Кремль… И всегда издается исправно, несмотря на любые колебания "погоды"… И денег у него куры не клюют. И когда полюбил постороннюю женщину, его вызвали "наверх", пожурили и сказали: "Жить с ней — живи, но с женой не разводись", — он так и сделал… Раз партия сказала… Чтоб, значит, народ продолжал верить в непогрешимость известного поэта… А народу верить всегда полезно…

Не так давно я помогал ему хоронить жену. Отпевали в просторной, сияющей позолотой церкви. Гроб с телом струил хрустальный свет — такой он был белый, сверкающий, дорогой, необыкновенный… Тоже ведь итог борьбы… Такая царственная церемония, горы цветов, изысканная публика.

…Приходит новое лето. Меня остановит кто-нибудь из знакомых и непременно спросит:

— Лева, где же ты так чудесно загорел?

— Да на кладбище! — режу правду-матку. — И пока ожидаю начальство, чтобы выбить кусочек землицы для могилы. Пока бегаю из конторы в контору.

— Лева, тяжела у тебя жизнь, как посмотрю, — посочувствует душевно.

— Да разве это жизнь? — отзовусь по случаю. — Борьба это, дружок, чистой воды борьба.

ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ…

Боже ж мой, как ломились люди к гробу Ильи Эренбурга! Даже стекла разбили в Доме литераторов. Цветов море! Слезы, рыдания… В почетном карауле у гроба и партработники, и совработники, и самые почитаемые писатели, и представители французской компартии, газеты "Юманите"… И надо всем и всеми витает чудесный, нездешний аромат, исходящий от великолепного венка из искусственных цветов… Венок привезен из Франции, он лишнее напоминание всем нам, что ведь можно, можно и нужно эстетизировать даже такое печальное, угнетающее событие, как похороны…

Вместо запаха тлена — аромат "Коги"…

Опускаю неприятную подробность — где-то на пути к кладбищу или на самом кладбище, но французский венок исчез… Оставляю в памяти только столпотворение народа, жажду увидеть одного из выдающихся военных публицистов и бытописателей своей противоречивой, сложнейшей эпохи. Это была — любовь. Та признательность и та любовь, которые были присущи людям, пережившим вместе страшнейшее бедствие — войну и познавшим полубезумную радость победы. Это были годы "незаплеванного" энтузиазма и не до конца развеянных иллюзий в возможность построения рая в отдельно взятой деревне или коммунальной квартире. Тогда еще хотелось более всего тишины, мирного неба, а остальное — ладно, как-нибудь… И была сохранна вера в нашу особость, в то, что страны, "где правит капитал", только и делают, что разлагаются, а "ихние" трудящиеся если чем и заняты, то только стоянием в очередях за работой. Приспешники изолгавшихся верхов знали, за что платят хорошие деньги! И "простой советский народ" регулярно, без передышки оболванивался выжигами от средств массовой агитации и пропаганды, считая свой скудный убогий быт великим достижением "самой замечательной социалистической системы".

Год 1967. Уже гремели песни Владимира Высоцкого. И голос Булата Окуджавы звал к размышлению над сущим, но еще не утратили свою цену такие понятия, как "бескорыстное служение Отечеству", "девичья честь и целомудрие"… И еще в силе были ветераны Великой Отечественной, которых Илья Эренбург звал в свое время на бой против фашистов, учил ненавидеть наглого, остервенелого врага… Их было много на похоронах, и их слезы были, вероятно, в какой-то степени и слезами по былому, славному собственному прошлому… Как же в ту пору, несмотря ни на что, были доброжелательны все мы! Как отзывчивы! Или тогда еще не иссякла у нас великая благодарность жизни за то, что с неба не падают бомбы, не рушатся стены, не кричат раненые, не глядят остекленевшими глазами убитые с немерянных полей сражений? Но так