Последние заморозки - Евгений Пермяк

— По-всякому случается… А мех там недорогой. Я же мерзлятина.

Ийя говорила так, вовсе не стремясь подчеркнуть перемены в своей внешности. А перемены были разительными. Она расцвела.

— Батюшки! — всплеснула руками Степанида Лукинична. — Ни кожи, ни рожи у тебя не было, а теперь смотри ты какая сдоба. Воздух, что ли, такой или пища не та, что наша… Куда косточки твои делись!

Алексей тоже не мог скрыть удивления:

— Как ты изменилась, Ийя… Что стало с тобой?

— Я стала старше и весомее.

Тут Ийя снова расхохоталась, подбежала к Алексею и прошла с ним в большую горницу.

— М-да… — вырвалось у Ивана Ермолаевича, и он принялся рассматривать Ийю, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал. — Ничего не скажешь, складна. Моя Стеша в твои годы была вылитая ты. И плечи, и шея, и, как бы сказать, все остальное будто из одной опоки. Давай в таком разе со свиданьицем по единой под рыжички.

— Давайте, Иван Ермолаевич!

— И я в таком разе маленькую, — присоединилась Степанида Лукинична.

Подняли рюмки. Чокнулись празднично, стоя. Выпили. Переглянулись и смолкли. Сказать и узнать нужно было так много, да как начать? Мужем Ийи интересоваться было неудобно. Может быть, она в разводе с ним или того хуже — и развода не понадобилось. А спросить что-то было нужно.

— Ну а дед-то как? Как Адам Викторович?

— Дедушка в науку пошёл. Книгу пишет.

— Ишь ты… О чем?

— О муравьях… Жаль, что у вас как-то нарушилась с ним дружба…

Тут Иван Ермолаевич с упрёком посмотрел на Алексея, потом, опустив голову, сказал:

— Не во мне тут вина…

На этом разговор оборвался. Иван Ермолаевич неожиданно вспомнил, что ему нужно беспременно сходить к Роману за большим кривым шилом. И Степанида Лукинична, как оказалось, должна была, и тоже «беспременно», отнести сердечные капли горемычной старухе Митрохе Ведерниковой. А уходя, она посоветовала запереться на крючок, потому что уже были случаи, когда уносили шубы.

— Хорошо, бабушка, мы запрёмся крепко-накрепко и не услышим даже, если ты будешь стучать, — сказал Алексей, желая как можно скорее остаться вдвоём с Ийей и сказать ей так много, а что — он не знал и сам…

12

Когда хлопнула входная дверь, Алексей растерял все слова. Он смотрел на Ийю, будто все ещё не веря, что это она.

— Да что ты, право… Мне даже как-то неловко…

— И! Милая! И! Я ничего не хочу пока знать! И! Я нигде никогда не видал прекраснее женщины… Как же, проглядел тебя… И! Милая И!.. Как я мог потерять тебя?

— Ты? Меня? Потерять? Алёша, сейчас же выполощи рот и посмотри в зеркало, не почернел ли твой язык.

— Но у тебя же ребёнок. Сын, — упавшим голосом сказал Алексей.

— Ну и что же?

— Как это так: «Ну и что же?» Ведь я уже давно перестал верить, что детей находят на капустном листе или покупают на рынке… Кто твой муж?

— У меня его нет.

— Вы разошлись?

— И да, и нет. Он не считал себя моим мужем.

— Значит, порядочная дрянь.

— Нет, почему же… Он просто так был устроен.

— Странное устройство. Ну а сына-то хоть он признает своим сыном?

— Он ничего не знает о нем. Когда мы расставались, я не хотела омрачать его счастье моим предстоящим материнством.

— Он полюбил другую?

— Не думаю, но его родные и все окружающие не допускали, что мы можем быть счастливы.

Алексей негодовал:

— Ну а он-то, скотина, должен был допустить, что такого рода отношения для женщины кончаются материнством?

— Видимо, ему не пришло в голову…

Алексей густо покраснел и спрятал своё лицо в коленях Ийи. Потом тихо сказал:

— Я ничем не отличаюсь от этого подлеца. Я ведь тоже тогда не думал…

Ийя закрыла Алексею ладонью рот:

— Не надо вспоминать, Алексей. Что было тогда — того уже нет. Я тоже забыла Руфину. И если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе с уважением, — пообещай не спрашивать меня о сыне хотя бы месяц. Нам нужно выяснить, во-первых, наши отношения.

— Мне не нужно их выяснять! — почти крикнул Алексей. — Я никого никогда не любил… Мне лишь казалось… Меня убеждали, что я…

Ийя опять закрыла рукой его рот:

— Не надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все. Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь?!

— А кто рассказал тебе обо мне?

— Милый мой, у тебя на свете столько тайных друзей, что ты даже не можешь себе представить…

Ийя снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз, бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние.

Такими раньше никогда не были его глаза.

— И если я увижу, поверю, — снова стала говорить она, — что ты любишь меня… то разве мой сын не станет твоим сыном, Алёша?

— Нужно завтра же отправиться в Челябинск и привезти его… Я полюблю его… Я уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать, что у него был другой отец… И я… И я позабуду об этом.

Ийя отвернулась и заплакала.

— О чем ты, родная моя…

— От счастья… Я верю, что ты будешь любить его. Но я мать. Я не могу, я не имею права быть торопливой… Нет, нет, не торопи меня. Пусть пройдёт хотя бы месяц. Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагру… У меня длинный-предлинный отпуск…

Ийя снова оказалась в объятиях Алёши и снова принялась уговаривать его, теперь уже шепча ему на ухо о том, что сулит ему черноморская весна, которая может начаться для него через два дня.

В шёпоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем цвели мимозы по склонам южных гор, море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал голосом Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной и найденной им, такой огромной любви.

— Весна там, где ты, моя И. Где ты!

Он поднял её на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море. Стены раздвинулись. Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи возвращающихся птиц…

13

Солнце припекало снег, а властная уральская зима тут же замораживала посмевшие таять белые равнины.

Зайцы, почуяв весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе о потомстве. Серёжа, снова уйдя в охоту, не пропускал свободного часа. Пригодился теперь дедушкин-бабушкин подарок — широкие лыжи, подбитые оленьим мехом. Шагается как в волшебных сапогах, и не страшны никакие сугробы.

Чудесно раннее, едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы и те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе к тундре, в низкорослые леса, где скоро наступит круглый день, где будет вволю всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таёжной.

Лес тоже как-то повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зелёных лап потяжелевший снег. Полежал, и хватит. Падай на землю, чтобы потом растаять и стечь говорливыми ручейками в реки.

Хорошо бы Серёже повстречаться с волком. Для свидания с ним готов хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья.

Конечно, куда лучше, если бы вместо волка встретился медведь-шатун, рано разбуженный в берлоге и шатающийся теперь по голодному лесу с пустым брюхом в поисках еды. Серёжа бы сумел выстрелить ему под левую лопатку из одного ствола, а из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые годы его отец, Роман Иванович.

Медвежью шкуру он бы подарил Ийе, чтобы показать всем людям и, конечно, Руфине, с каким уважением относится он к этой маленькой женщине, которую теперь во всеуслышание называет своей милой сестричкой. Он готов исполнить каждую её просьбу. Он уже преподнёс ей огромного зайца. Русака. Бабушка Стеша отлично умеет готовить зайца. Вообще Серёжа сделает все, чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом.

Не для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней. Об этом не хочется даже вспоминать. Теперь он уже никогда не поверит Руфине.

Между тем он любил Руфину и радовался её успехам на семнадцатой линии. Эти успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там молодёжной бригады и её бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не считаясь со временем. Непосвящённому это могло показаться настоящим трудовым подвигом. Но Серёжа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова понадобилась слава… Напрасные мечты. На свете нет сил, которые могли бы разлучить Ийю с Алексеем.

Однако Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружили её. Она пойдёт на все, но не расстанется с Алёшей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть тенью, да его тенью.

Для неё он не живёт теперь где-то «вовне». Он в ней. Живой, осязаемый, собственный, он для неё как никто мужчина. Земной. Чувственный. Заповедный. Рядом с ним она ощущала себя женщиной, матерью, ещё не ставши ею. И он уже был отцом не рождённых ею детей — кудрявого первенца Алёши и темноглазой девочки Жени. Их нет, но если остаться одной и закрыть глаза, они будут бегать около неё по полу и даже разговаривать.