Одиночество зверя - Александр Аде

Металлическая рука нависает над нами, протянутая в сторону торговой улочки Бонч-Бруевича.

– Далеко собрались? – интересуюсь у своего диковинного попутчика. И обнаруживаю, что голос сипит и не слишком мне повинуется.

Глядя прямо перед собой, он так же натужно выдавливает:

– А тебе что?

Если бы кто-то глянул на нас со стороны, он бы, наверное, захохотал, но нам обоим не до смеха.

– Послушайте, Николай. Мою жену убили.

– И ты подумал на меня? – вяло усмехается он, внутри его что-то хрипит и клокочет. – Вот что. Пошли ко мне. Я тут хотел… Неважно… Пошли…

И мы поворачиваем обратно.

Опять оказываемся возле его деревянного жилища. Он без слов отворяет скрипучую дверь, кивком головы приглашает меня войти в полутемные сени, где воняет чем-то древним, кислым и мокрым.

В коридорчике вешаем куртки. Николай разувается, я поступаю так же, и мы в носках проходим в комнату, освещенную уличным скудным светом и заставленную старой мебелью.

– Я привык без электричества, – говорит он. – Ничего?

Звеня стеклом, роется в серванте, извлекает бутылку водки, два древних пожелтелых граненых стакана, выставляет трехлитровую банку с солеными огурцами. Режет хлеб.

– Не бойся, не отравлена. Ты ведь, небось, сказал своим, а то и ментам, что идешь ко мне. Так что – если тебя ухлопаю – мигом засвечусь… Пей.

Вмахиваем в себя чертову огненную воду, чавкаем огурцами.

У меня остро ломит сердце. Сидим – друг напротив друга – два мужика, два отца, у которых погибли сыновья. Его Арсений взорвал моего Илюшку. Я пристрелил Арсения. Господи, почему ничего нельзя исправить, прокрутить обратно?!.. Судьба неотвратимо движется вперед, а мы только попискиваем, раздавленные, расплющенные ее неумолимым катком.

Пьяно ткнувшись кулаком в лоб, тихо вою от бессилия. И слышу:

– Что-то случилось, Арсений?

Поднимаю голову. Николай смотрит на меня странно блестящими, чуть покрасневшими глазами. Участливо улыбается.

– Все пройдет, все забудется. Помнишь, как ты с трехколесного велика в яму навернулся? Тебе тогда три годика было. Три годика и, кажется, четыре месяца… Помнишь? На улице трубы меняли. Вырыли яму, да не полностью ограждением обнесли. Ты подъехал и давай разглядывать. Ну и кувыркнулся прямо туда! А глубоко было. Мы с матерью так перепугались! А у тебя после этого нос чуточку набок свернуло. Совсем чуток, почти незаметно.

Николай разевает рот в счастливой ухмылке, обнажив желтые неровные прокуренные зубы. Расширенные сияющие глаза глядят на меня невидяще, в упор. Мне становится страшно.

– Арсений, – уже тише говорит он. – Прибавил ты мне хлопот. Вон, из-за тебя совсем седой стал. Ну ничего, выкарабкаемся. Как ты из той ямы вылез, так и сейчас… Мы с тобой особые, верно? Нам любая беда нипочем…

Он бормочет что-то свое, отцовское, косноязычное и ласковое, а я вижу Илюшку – хохочущего, бегущего ко мне, раскинув ручонки, и едва не кричу от пронзившей сердце боли.

Глаза Николая гаснут, трезвеют: он узнает меня. Взгляд его наливается тяжелой ненавистью, губы дергаются в злобно-презрительной усмешке. Рука привычно тянется к стакану. Он высасывает водку до капельки, вытаскивает пачку сигарет, чиркает спичкой, закуривает. Спрашивает:

– Ну, чего тебе еще?

Продолжение разговора бессмысленно.

Ухожу.

Он остается сидеть за столом, словно прикованный незримыми цепями.

Когда – едва ли не ощупью – выбираюсь из этой гниющей, обреченной на снос норы в морозный угасающий мир, кажется, что за спиной – странное зазеркалье, где все в прошлом и нет будущего.

А разве у меня самого есть будущее?

Усаживаюсь в «копейку». Голова раскалывается, трещит. Слава Богу, на холоде хмель из меня выветривается, но ехать все равно нельзя. Надо где-то пристраивать машинешку.

На мое счастье совсем неподалеку обнаруживается платная автостоянка. Сую сотенную сторожу – худосочному, гриппозно хлюпающему хлопчику – и оставляю «копеечку» куковать в новом для нее обществе. И мне почему-то кажется, что она стесняется, робеет в компании важничающих иномарок.

Прощаясь, нежно и виновато поглаживаю ее капот. «Ты уж, пожалуйста, потерпи, ладно?..»

Издает электронный вопль моя мобила.

– Насколько помнится, ты интересовался бизнесменом Карповичем, он же Старожил, – Пыльный Опер как бы нехотя, без выражения выговаривает слова.

– Было такое, не отпираюсь. Что-то случилось?

– Его жена Людмила покончила с собой. Отравилась. Оказывается, она была с прибабахом. Помешанная. Не знал?

– Слыхал краем уха.

– Да, не позавидуешь мужику. Но с чего бы это вдруг она решила счеты с жизнью свести? Ты не в курсе?

– Нет.

– Жаль. Ну, бывай…

На следующий день, едва рассвело, отправляюсь за своей машинешкой.

Сметаю с «копейки» выпавший за ночь снег, засовываюсь в ее холодное, непрогретое нутро – и меня пронизывает тягостное ощущение тревоги. Точно упустил нечто важное, может быть, решающее. Такое у меня бывает.

И все-таки, есть в этом деле любопытная деталька.

О том, что Анну убил Француз, мне сообщили по мобильнику, отнятому у мальчишечки второклассника. А Николаю звонили по трубке, украденной у некой студентки.

Похоже на систему. Эти два телефончика не дают мне покоя.

Нет, недаром кричали бессонные мыслишки в моем черепке: «Надо что-то делать, Королек!..»

Пора действовать, птичка божья!

Автор

– Даренка, – кричит из прихожей баба Настя, – тебя к телефону. Какой-то мужчина.

Потягиваясь, Даренка выходит из гостиной, берет трубку, жестом веля бабе Насте удалиться. Та, недовольно бурча, грузно отправляется на кухню.

– Ал-ле, – небрежно протягивает Даренка.

– Здравствуй, Даренка. Выслушай меня внимательно. Это говорит твой отец.

Голос жесткий, размеренный.

У Даренки подкашиваются ноги. Ее так и подмывает спросить: «А вы не прикалываетесь?», но боится спугнуть этот голос: а вдруг навсегда исчезнет?

– Ты слышишь меня? – спокойно и властно интересуются в трубке.

– Да, – отвечает она одними губами.

– Никого, кроме тебя, у меня нет. Со мной может случиться всякое, но – пока жив – я никому не дам тебя в обиду. Не ищи меня. Если появится такая возможность, сам приду… Слышишь?

– Слышу, – тихо откликается Даренка…

Королек

– Вот что мне на днях подумалось, – говорит Гудок. – В нашем доме из ребят жили только мы с тобой. Я на первом этаже, ты – на втором. А в доме напротив проживали Верка, Серый, Щербатый и Чукигеки. Итого – семеро. Теперь считай. Верки, Щербатого, Серого и младшего Чукигека нет на свете. Осталось трое. Из семи! И учти, сгинули все за последние десять лет. Один за другим. Как корова языком слизнула. Я даже чуть было стишок не сочинил. Только первую строчку придумал: «Прошлась смертяшкина коса по нашему двору». Дальше как-то не выходит… Кстати, ты в этом домике поселился… ну, в котором Верка, Щербатый и прочие обитали. Нехороший домишко. Как будто прокляли его. Заметь, все четверо погибших – оттуда. Может, Королек, тебе в другое место перебраться?

Разговариваем в кабинете Гудка, который (имею в виду кабинет) ничуть не изменился, точно он экспонат музея.

– Слушай, Гудок. Мне нужен пистолет. Боевой. Ты у нас тертый калач. Посоветуй, к кому обратиться?

– Ну вот, – расстраивается Гудок. – Окаянный домишко. Теперь и тебя прикончат, приятель. Кто ж тогда останется? Я да Чукигек. Но… Со многими большими людьми общался – вот как с тобой. И ручкался, и даже выпивал. А с Чукигеком, как стал он олигархом, – не довелось. Робею перед ним, честное благородное, на такую гору парень взобрался. Рядом с Чукигеком я – клоп.

– Так что, Гудок? Есть у тебя на примете человек, который продаст мне оружие?

Гудок задумывается.

– Вроде имеется один такой. Автослесарь от Бога. Мог бы заколачивать деньжищ – немерено. Но – вот беда – за воротник сильно закладывает.

И тут же набирает номер.

– Привет. Ты дома?.. Хочу направить к тебе своего приятеля. Поговори с ним. Я за него ручаюсь, как за себя…

Он произносит еще пару-тройку лаконичных фраз. Заканчивает словами:

– Понял. Скоро будет.

И – мне, подавая руку:

– Постарайся остаться живым, Королек. Я лично тебя ценю и уважаю… Да, и запомни: я тебя к этому мужику не посылал. И адреса не давал. Ты сам его нашел…

Окраина района, возникшего вокруг железнодорожного вокзала. Здесь в глухомани, от которой до вокзала, пожалуй, километров пятнадцать, чудится мерный гул поездов.

Это одно из самых опасных мест города. Вокруг, в основном, тоскливые «хрущобы», а жители делятся на два типа. Одни стараются быть как можно незаметнее, слиться с окружающей средой, прошмыгнуть, проскользнуть, не обратить на себя чьего-либо внимания. Другие, наоборот, открыто вонзают в тебя наглый и злобный взгляд, точно ищут повод придраться, выхватить нож.

Нужный мне человек живет бобылем в двухкомнатной квартирке. Едва появляюсь на пороге – он тут же выставляет на стол двухлитровую бутыль с пивом. А когда отказываюсь, произнеся дежурное «за рулем», добродушно заявляет: