Зима королей - Сесилия Холланд

— Ты не был убит у Дублина.

— Нет, я…

Он поднял голову и засмеялся.

— Я не сумасшедший, в самом деле не сумасшедший. Монах пожал плечами.

— Бог направляет все дела к их должному завершению. Зачем идти в Дублин?

— Я должен королю кое-что. Почему я должен позволить ему дать мне, находящемуся вне закона, то, что он не дал мне, когда я был вождем?

— Месть это дурно.

Голос монаха прозвучал строже, чем раньше. Мюртах посмотрел на него и увидел гнев в его темных глазах.

— Это не месть, в действительности. А может быть, да. Там кровь на земле, а он делает вид, что ее нет.

— Ты уже убил однажды достаточно.

— Но, кажется, это не произвело такого уж большого впечатления. Все, что я делаю, не производит. — Он обхватил голову обеими руками. — Они даже не охотятся за мной, как ты сказал.

— Это обычная гордость.

— Нет, нет. И это не месть, в любом случае. Разве ты не понимаешь?

Монах взглянул на него.

— Думаю, что понимаю. Но я не хотел бы быть на твоем месте, если ты… так чувствуешь.

— А что, ты думаешь, я чувствую?

— Ты хочешь заставить мир зашататься, потому что ты жив.

— Вовсе не так.

— А если не так, то что же? Это по-детски — хотеть и… Мюртах завертелся на месте, все еще сидя, и сказал:

— Я не хочу этого.

— Тогда скажи мне, чего ты хочешь.

— Я… — он боролся с собой, размышляя. Он хотел, чтобы они поняли, что он был здесь, что он сделал что-то такое, что имеет все права быть за это убитым, но за этим скрывалось еще кое-что.

— Я не знаю точно…

— Поход в Дублин ничего не докажет. Чему ты сможешь научиться среди датчан и пиратов?

— Может быть, я смогу понять, почему люди, являющиеся ирландцами, убили моего брата и вынудили убивать меня…

— Быть ирландцем — не имеет ничего общего с этим. Ты человек, христианин…

— Нет. Успокойся, ты можешь успокоиться? Я не могу больше думать об этом — я не знаю, что я должен делать — это не было концом, то, что там произошло. Если я не вернусь туда — разве ты не понимаешь? Если я позволю королю отстраниться от этого…

Монах вздохнул.

— Ты не можешь оставить все это на Бога?

— Нет!

Монах перекрестился и начал молиться. Мюртах почувствовал, как напряжение покидает его, он слушал, крестился сам, когда крестился монах, и его слова тихо проникали в него. Он слушал до тех пор, пока не устал так, что уже не мог оставаться в бодрствовании. Он скользнул вниз, свернулся возле огня и закрыл глаза.

Голос монаха произнес:

— Есть определенные вещи, которые не могут быть познаны, — после чего монах сам улегся и тоже заснул.

Когда утром он проснулся, монах уже ушел. Мюртах поел немного холодного мяса, развел огонь и сел рядом, чтобы накопить тепло. Неустойчивая теплая погода начала весны сменилась глубоким холодом, проникающим до костей.

Гнедая кобыла вступила в хижину, едва не раздавив Мюртаха, и выразила свой привычный протест против огня. Мюртах похлопал ее. Ее хвост был такой длинный, что легко мог попасть в огонь.

Весь день он просидел так возле огня, глядя на пламя и размышляя. Однажды, когда его зад уже начал болеть от долгого сидения, он прогулялся к берегу и обратно. Большую часть дня он только думал. Когда через дверь стало видно, что опускаются сумерки, он почувствовал, что устал от мыслей, но что так и не понял ничего больше, чем тогда, когда он выехал из Кинкоры отлученным от закона.

В старых песнях отводилось место всему, и он подумал, что, должно быть, именно это пропустил. Он перестал размышлять и заснул. На следующий рассвет все еще было холодно, и он собрал все свое имущество, чтобы уехать.

Он собрал много всего за короткое время пребывания в хижине: овечьи шкуры, несколько крючков и шила из кости, арфу из соснового дерева, всякую всячину, вроде деревянных тарелок и решетки для приготовления пищи на костре. Все это, кроме овечьих шкур, крючков и шил, он оставил в хижине, а сам сел на кобылу и направился на восток.

К полудню он осознал, что не так-то легко ехать верхом в Дублин. У него было с собой мясо, так что он не был голоден, но холод вползал в него, словно болезнь. Даже укутавшись во все овечьи шкуры, он не мог согреться. Его мучил не столько холод, сколько донимала сырость. Казалось, все пропиталось влагой.

Когда Мюртах остановился на ночь, он был удивлен, обнаружив, как много мяса он съел. У него осталось не больше половины. Он сжался возле костра и пытался вычислить, как далеко оставалось до Дублина. Его запаса пищи на такой долгий путь не хватит.

Пробуждение на следующее утро было тяжелым, он еще хотел быть поближе к костру, ему не хотелось вставать, высовывать голову в холодный, влажный воздух и ехать дальше. Он заставил себя встать. Уже сидя верхом, он с мрачным видом тронулся с места и направился на восток, но ехал медленно, позволяя кобыле щипать траву.

Ближе к полудню он завидел впереди дымок, растекающийся по горизонту, и свернул кобылу на север, чтобы обойти его. Он направил кобылу вдоль склонов, а не через них, так, чтобы его силуэт не выступал на фоне неба, с одного склона он посмотрел на север и увидел двух человек, пеших, внизу на торфянике. Один взмахнул в его сторону рукой. Мюртах поддал кобылу ногой и пустил ее рысью с холма.

Он побоялся сделать привал на эту ночь. Вся еда у него кончилась. Он остался верхом, пустив кобылу на тихий шаг, лишь бы она не остановилась вовсе. Он знал, что если спешится и разведет костер, то уже никогда не сдвинется с места. Что было лучше — умереть в тепле от голода или умереть голодным от холода?

Если он разведет костер, это станет для него концом. Когда кобыла попыталась остановиться, он подхлестнул ее.

Солнце взошло над гребнем дальних холмов, оно морозно блестело, словно схваченное морозом. Холмы выглядели, как его собственные холмы, немного напоминая крепостную стену. Но они были ему незнакомы. Он видел слишком много признаков присутствия других людей в этот день, и все подгонял кобылу по направлению к холмам.

Однажды он задремал. Когда проснулся, кобыла спокойно стояла и спала на прямых задних ногах. Он медленно выпрямился, разминая затекшие, замерзшие мышцы. Они находились на краю леса, и в глубине его он мог слышать звон топоров о деревья. Он разбудил кобылу, а когда она запротестовала, он стал стегать ее своим ремнем, пока она не двинулась с места.

Этой ночью, в холмах, он предоставил кобыле свободу самой выбирать дорогу. Она доставила его прямо к воде. Его зубы выбивали дробь, они так стучали друг о друга, что у него заболели челюсти. Холод пронизывал его до самого костного мозга. Он слез, чтобы разбить лед на озерце своим каблуком, его ноги громко стучали по земле — замерзшей земле, они у него так онемели, что он подумал: отломились от лодыжек. Он едва мог ходить.

Как бы против воли, его руки собрали сухие ветки и щепки коры и достали кремень из котомки. Он разжег костерок и устроился возле него. Когда солнце достигнет вершины этого дерева, он уедет. Как только солнце достигнет вершины этого дерева, он уедет… Как только…

Лошадь зафыркала и вывела его из сна. Это было все равно, что находиться на дне прогретого солнцем озера и барахтаться, чтобы всплыть на поверхность. Лучше уже оставаться в воде, лучше лежать тихо и оставаться в тепле…

Он открыл глаза и увидел волков, сидящих кольцом вокруг него. Лошадь стояла почти что в костре.

Мюртах едва не задохнулся. Воздух был таким холодным, что его легкие не могли принять в себя много. Волки представляли собой скелеты, обтянутые мехом — как холмы, где осталась его хижина, — там камни проглядывали сквозь вереск, так выглядели эти волки, с их костями, выпиравшими через шкуру. Их было четыре, и они выглядели напуганными и больными, и определенно полумертвыми. Он вскочил на ноги. Они оттрусили в сторону, неохотно оставляя свою добычу, даже если она была еще живой.

Он взял лук и натянул его, двигаясь медленно, достал стрелу из колчана. Волки наблюдали за ним сузившимися глазами. Он поднял лук и выстрелил.

Один из четырех волков завизжал, подпрыгнул в воздух и рухнул наземь. Остальные три завыли. Они отбежали прочь, но все еще на расстоянии выстрела из лука, обернулись и сели, вывалив наружу свои языки.

Мюртах медленно подошел к убитому волку. Запах крови заставил его зашататься. Волк еще не был мертв, и он вынужден был выстрелить в него снова. Он подтащил его к костру, положил свой лук и кинжалом вспорол брюхо волка. Другие волки крались, ползли на своих животах, притворяясь, что спокойно лежат, когда он смотрел на них. Он сунул руку в грудную клетку волка, вытащил оттуда сердце, разрезал на куски и съел его. Его желудок содрогнулся жестоко, но он заставил его подчиниться.

Он съел печень, содрал наполовину шкуру и срезал все мясо, какое только мог с тощих задних ног и ребер. Окровавленные горстки мяса он зажарил на костре. Когда он ел противное мясо, то бросил скелет другим волкам, но они отскочили от него и так и не подходили к останкам близко.