Мистериум. Полночь дизельпанка (сборник) - Юрий Бурносов

Тишина давила на уши. Темнота обжигала глаза.

Время еще оставалось – минута, две или три. Пока можно было сбежать, покинуть этот дом, эту деревню – вербовщик не уйдет отсюда, он будет преследовать только тех, кого знал при жизни лично.

– Я жду тебя, Николай, – сказал солдат, и ему показалось, что он слышит ответ.

Где-то там, на севере, в бездонной тишине родился странный звук: то ли вздох, то ли всхлип, – это мертвый вербовщик Николай наконец-то выбрался из своего убежища и направился на зов.

– Ну вот и хорошо, – сказал солдат.

Он открыл дверь пошире и подпер ее осиновым дрыном.

В избе было жарко, но людей, спрятавшихся на печи и полатях, бил озноб. Шутка ли – знать, что все двери для смерти сейчас открыты, все засовы сняты-откинуты. И надежда только на безвестного дезертира, который и имени-то своего не назвал, а лишь пугал всякими небылицами.

Щелкал маятник ходиков.

Цвиркал под печкой сверчок.

Потом птица в окошко стукнула – и все стихло, даже часы встали.

Дед вцепился в берданку, выглянул с полатей из-за корзин и тут же назад спрятался – в избе темень, хоть глаз выколи!

Но только… Чу!.. Что это?

Будто вздох.

Или всхлип.

Прямо под окном с северной стороны.

И шаг – редкий, тяжелый, будто не ноги, а дубовые колоды по земле ступают.

Застонало крыльцо, треснули ступени.

Никак мертвец в дом вошел?

Где же ты, солдат?! Чего тянешь?! Что задумал?!

Хлопнуло что-то. Бухнуло. Зазвенело.

Курица коротко крикнула.

Загрохотало в сенях, загремело, застучало.

И все смолкло…

Час лежали люди под потолком, рта открывать не смея.

Два часа лежали, боясь шевельнуться.

Три…

Только на рассвете, убедившись, что живы, выбрались из укрытий, лампадку зажгли, вооружились чем попало и опасливо вышли в сени.

Деревянный болван был разбит неведомой силой: колода на три части раскололась, одна березовая рука на окне висела, другая у порога валялась, липовых ног и вовсе не было – они потом на улице нашлись, все поломанные, перекрученные. А от курицы только кровавые перья и остались.

Упырь лежал в углу – скорчившийся, черный, иссохшийся. В боку его торчал железный крюк, в затылок глубоко впился кривой медный нож, в развороченном рту намертво засел камень, похожий на череп.

А рядом с убитым мертвецом распластался солдат. Ран на его теле видно не было, и крови на пол не натекло, однако с первого взгляда как-то становилось ясно, что он мертв.

– Эх, мать, – тихо сказал дед, выпуская из рук свою берданку.

Хоронили солдата с почестями – гроб сделали крепкий, крашеный, настоящий, хорошего попа из соседнего села позвали, панихиду заказали, могилу вырыли на высокой светлой части кладбища, крест из старых рессор сварили – аж в человеческий рост.

А в низине за изгородью двумя днями раньше закопали и убитого упыря. Оставили на его могиле ореховый крест да доску с выжженным именем – вот тебе и вся память, сосед Николай.

Поминали солдата шумно, пьяно, весело. Самогон кутьей заедали, детей сластями закармливали. Под вечер на улице никого не осталось – кто пьяный свалился, кто, за страшные дни страшно уставший, наконец-то уснуть смог.

И никто, кажется, не видел, как в три часа ночи на чистом звездном небе при полной луне вдруг появилась низкая тяжелая туча, как в считанные минуты она набрякла и расползлась и в брюхе ее засверкали зарницы, похожие на огненных червей – некоторые из них прорывались наружу, вонзались в кладбищенскую землю, в свежие могилы.

Не прошло и часа – странная гроза стихла. Туча растворилась словно дым, так ни капли и не пролив. Погасли призрачные огни на могильных крестах.

Еще минута-другая – и горячая земля вздохнула, зашевелилась. Покосились ограды, полопались могильные плиты, с треском завалилась огромная береза, и лопнул старый дуб.

А потом накренился, повернулся и выворотился из земли сваренный из старых рессор крест. И словно бы пасть в могиле открылась – черная глотка с обломками гробовых досок вместо зубов.

И там – в глотке этой – ворочался кто-то.

Выбирался…

Рано утром, когда петухи только голоса пробовали, в окно постучали.

Дед спал чутко, как все старики, поэтому глаза открыл сразу, но не сразу понял, что его разбудило.

Через минуту стук повторился – кто-то шлепал по стеклу ладонью; стекло дребезжало, будто жаловалось.

Дед спустил больные ноги на пол, сунул их в валенки. Поднялся, кряхтя, за спинку кровати цепляясь. Постоял, выжидая, привыкая к боли.

– Что там, батя? – тихо, чтоб не потревожить детей, спросил взрослый сын.

– Спите, – махнул рукой старик.

Он отдернул занавеску, выглянул в окошко, но ничего не разглядел в тумане.

С улицы опять стукнули – теперь на крыльце.

– Спите, – повторил дед и, взяв берданку, похромал в сени.

Уличная дверь была заперта. Старик потоптался перед ней, слыша какие-то звуки, спросил тихо, почти прошептал:

– Кто там?

– Это я. Открывай.

Голос был знакомый, только вот чей – дед спросонок вспомнить не мог.

– Ты, что ли, Михалыч?

– Открывай, я на минутку всего, – отозвались из-за двери.

Старик сдвинул щеколду:

– Ну, чего тебе? Похмелиться пришел? Нашел тоже время…

Черная фигура, окутанная туманом, шагнула на порог. Пахнуло землей и сыростью, повеяло холодом.

– Михалыч?

Нет, это был не сосед.

В дверном проеме стоял солдат – тот самый, которого они похоронили, на чьих поминках кутью ели и самогоном запивали.

– Ну вот и свиделись, хозяин.

Берданка выпала из дрожащей руки.

– Ты… Ты…

– Не ждал? Так ведь я за платой своей пришел. Где вы ее спрятали? Под печкой? А вещи мои собрали, как я велел?

– Ты же умер! – выдохнул старик.

– Три года назад, – кивнул солдат. – Там, где я был, не осталось живых.

– Но ты убил упыря…

– А это часть моей работы. Вербовщик не остановился бы, пока вы все не оказались бы на кладбище. Поэтому первое, что делает поводырь, – убивает вербовщика.

– Зачем? – Старик опустился на колени – ноги не держали.

Солдат усмехнулся, глядя на него, пожал плечами – чего, мол, тут непонятного.

– Вы должны жить. Вы – наш резерв, наш племенной скот. Откуда мои хозяева станут брать свежих мертвецов, если живых людей не останется? Рожайте детей, растите их – пока не придет время. И тогда кто-то из вас превратится в нового вербовщика. И он опять пойдет по деревне – от дома к дому, от семьи к семье…

Солдат по-хозяйски шагнул в темный тихий дом, прошел через комнату, сунул руку под печку и вытащил узел с серебром и золотом. Проснувшаяся от шума старуха глянула с лежанки в его сторону – да и обмерла, обомлела. На полатях завозились потревоженные дети, что-то испуганно спросила у мужа молодая хозяйка.

– Спите, – велел солдат. – Рано еще.

Он снял с крюка свою торбу, сунул в нее полученную награду и вернулся в сени.

Опомнившийся старик встретил его у порога: крепко вцепился в берданку, резко вскинул ее к плечу. Выплеснувшееся из ствола пламя ударило солдата в лицо – он покачнулся, отступил на шаг, но не упал. Из разбитой глазницы мертвеца вывались сплющенная пуля, покатилась по полу.

– До свидания, старик, – тихо сказал солдат. – До скорого свидания.

Он подвинул плечом хозяина дома, толкнул дверь и растворился в тумане.

Задыхающийся старик прыгнул за ним, растопырил руки – но ловить было уже некого. Он бросился к забору, повис на калитке, лепеча что-то, умоляя или проклиная – не разобрать.

А мимо него в сырой серой мгле проходили по деревенской дороге люди. Брели медленно, шаркали, спотыкались, следуя на северо-запад за своим поводырем в галифе и шинели без знаков различия. Евсей Халимов, Василий Конев, Настя Степанова, Трофим Блохин – двенадцать человек, двенадцать вставших из могил мертвецов.

Пополнение…

ЧТО ТАМ?!

Хозяева просыпаются от малейшего шума, их лица делаются похожими на восковые маски, глаза – на стеклянные пуговицы. Двери заперты, ставни закрыты, продухи заложены – никому не пробраться в дом. Но они не чувствуют себя в безопасности. Каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту страх не отпускает их. Они знают – рано или поздно придет их очередь. Они помнят – смерть рядом. Может быть этой ночью, а может через год брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику – и на рассвете их станет на одного меньше…

ЧТО ТАМ?! Осенний ветер в трубе воет? Подтаявший снег проседает? Февральская вьюга окно царапает?

Или это смерть уже подходит к их дому?

Страшно!..

После того, самого первого письма – помните? – из крымского Коктебеля я получил немало писем из Советской России. Изо всех ее нынешних кусков, разнообразных и невероятных частей некогда самой загадочной страны. Люди писали о прошлом, писали о настоящем, о том, как изменилась их жизнь после Пришествия.

Некоторые снова и снова переживали самый первый день, первые недели памятного августа 1939-го, когда мир неожиданно и теперь уже неотвратимо свернул с начертанного пути. Любопытно, что сообщения из одних и тех же мест и о схожих событиях зачастую противоречат друг другу. Я не знаю, как объяснить этот факт, просто отмечу его на будущее. Может, сама структура нашего пространства-времени сопротивляется Пришествию? А может, ОНИ своим присутствием смещают окружающую реальность.