Война Моря и Суши (litres) - Александра Ковалевская

Цветные сполохи на полу вывели его через тёмный зал к выходу. Там Валевского встречал взволнованный привратник Оракула.

– Это вам, – сказал чиновник, вручая настоящий бумажный лист, глянцевый, с водяными знаками: над гладью моря восходит солнце и летит альбатрос. На листе было отпечатано краткое «ДО ВСТРЕЧИ!».

– Что это?! – спросил ошарашенный Валевский, держа на весу драгоценную бумагу и не зная, как с ней поступить.

– Оракул разрешает посетить его ещё раз, – пояснил чиновник, удивлённый не меньше Валевского. – Очень редкий случай, сэр. Очень редкий. Мне рассказывали, что такое бывает, но на моей памяти вы – первый. Поздравляю.

Через день Арт подал рапорт о командировке на поверхность, в зону боевых действий.

Лена, узнав о его решении, расплакалась и отключила канал связи.

Оставалось попрощаться с Марком Эйджи.

Инсуб поиграл желваками, глаза его словно остекленели, и этими невидящими глазами друг смотрел мимо Валевского, куда-то в угол, словно перед ним не человек, а нежить.

– Один должен уйти, – прошептал он в сторону. – Я знал и боялся этого… – выдавил Марк. – Уходишь в инферно, а это оправдано лишь в случае, когда у тебя не остаётся выбора…

– Я ухожу туда, где сейчас решается судьба всей планеты, Марк. Называй мой выбор как хочешь. Признаюсь, меня всё время щекочет вопрос: почему ты даже не помышлял о том, чтобы быть полезным Армии Моря? Ты, высококлассный инженер? Может, ребята гибнут именно потому, что слишком мало челов с индексом, как у тебя, изволят участвовать в этой войне?

– По-твоему, я трус?! – отрезал взбешённый Марк, дав понять, что не позволит углубляться в эту тему, и, схватив первое, что попало под руку, – флеш, принялся с бешеной скоростью вертеть прямоугольник в пальцах. Одновременно в руках Валевского оказался декоративный морской конёк со стола инсуба – символ неутомимости в любовных утехах и деятельной энергии. И теперь двое, не сговариваясь, с ловкостью фокусников крутили пальцами.

Потом, шумным вздохом выдав борьбу, происходившую у него внутри, Эйджи шлёпнул флеш о столешницу.

С укором произнёс:

– Аналитик, сволочь, ты зря полил меня чернилами[3]! Я из СУББОТ, а бывших в этой службе не бывает. И больше ни слова об этом!

Арт выронил из пальцев сувенирного конька. Тот упал, обречённо ткнувшись тонкой резной мордочкой о стол и зашатался на выпуклом брюшке, балансируя точёной фигуркой.

Артемий обозвал себя идиотом.

СУББОТ – отнюдь не декоративная охрана у внешних шлюзов, в Службе каждый инженер выслуживает офицерские лычки, и все они – военнообязанные. Почему ему не приходило в голову поинтересоваться, в каком звании Эйджи закончил трёхлетнюю стажировку? А пижон и бабник, меньше всего похожий на военного инженера, светский хлыщ и раздолбай, треплющий языком обо всём на свете, даже о невероятных, ничтожнейших пустяках, никогда не касался этой темы. Не странно ли? И только ли служебными омега-каналами занимается он в ГУ?

Поздно.

Бездна!!!

Валевский чувствовал, что инсуб не ответит. Чувствовал это так ощутимо, словно между ними опустили экран-отражатель. И проклинал себя.

Эйджи отгородился – ощущение острое и болезненное, сравнимое разве что с разлукой с близким человеком.

– Мне будет очень тебя не хватать, Марк, дружище! – признался Арт, как никогда тяжело переживающий нахлынувшее чувство отторжения.

Неожиданно Марк оттаял.

Заговорил. Как всегда, о постороннем, о том, что уже, казалось, отошло на задний план. Но теперь Арт внимательно отнёсся к его словам.

– После волнений в Союзе ты собирал сведения о родителях детей, погибших во время взрыва базы «Касатка», – сказал инсуб. – Тебя, помнится, интересовало: они-то участвовали в митинге? А ведь должны были, как самые неравнодушные. Так вот, я тоже занялся этим. И мои результаты полностью совпадают с твоими, аналитик. Одиннадцать семей, только одиннадцать, приняли участие в том выступлении. А счёт погибших детей шёл на тысячи… Не надо, – Эйджи сделал предупреждающий знак, запрещая Арту говорить. – Обдумаешь это на досуге. А сейчас запоминай – вот коды каналов связи, по которым ты, где бы ни находился, в два переключения выйдешь на меня или на того, кто связан непосредственно со мной.

По экрану оптикона побежали двенадцатизначные символы.

– Отложил? – спросил Эйджи, имея в виду долговременную память.

– Повтори, – попросил Валевский, чтобы убедиться, что запомнил правильно.

– Что бы ещё тебе вручить, кроме напутствия вернуться целым, а не урезанным и не замороженным? – сказал Эйджи. – Я бы отдал Полосата, но бедняга помрёт от дерьмового воздуха дерьмовой Суши.

– Я бы взял Зелминь, – шутливо разоткровенничался Валевский, пытаясь отработать доверие друга, – но девушек отсюда не вытащить, для женщин сильные предубеждения опаснее реальной угрозы. Ладно. Надеюсь скоро снова видеть всех вас. И ещё: дружище, понимаю, что прошу многого, но хоть издалека присмотри за Леной: она так и не пришла в себя после исчезновения Серого. Пусть бы ты стал тем, кто принесёт ей добрую весть.

– Вижу, ты почти созрел, чтобы начать молиться богам Суши! – криво улыбнулся Эйджи.

«Кто знает, может, мне доведётся и это», – философски подумал Валевский, ещё не догадываясь, как близок к правде.

Катастрофа

«Я просто Мо – и ничего больше. Ещё подростком я поняла, как сильно родители колебались, оставить ли мне жизнь? Ненавижу! Чем дольше живу, тем больше ненавижу! Это от них я получила в наследство мозг, на котором не прочитывается большая часть зон кортекса. Врождённая аномалия. От таких, как я, избавляются. Всех смутило лишь то, что это был первый случай, единственный в рифе… возможно, во всех рифах. Они растерялись. Ещё бы: прогнозирование личности невозможно, как… как на заре человечества. Судьба за закрытым пологом, тёмная карта, пустая страница. Из меня мог получиться гений или идиот с одинаковой долей вероятности, патологическая убийца, дегенератка, сексуальная машина, тупица, маниакальная домохозяйка – да что угодно… А вышло ещё хуже: уродка, гермафродит, оставленный лишь потому, что чудовищный, неслыханный гормональный сбой обнаружил себя не на двенадцатый день зачатия, а на двенадцатом году жизни. Я – уникум, подопытный зверёк, мне позволено жить лишь для того, чтобы снабжать фактами медицинскую профессуру. Уверена, что и после смерти отвратительное тело, к которому даже я привыкала с трудом, это тело не найдёт покой в конвекторе. Нет. Оно и после смерти будет служить учёному любопытству.

Ненавижу!

И – живу. Живу, живу – потому что не-жить – страшнее.

Небытие безысходно и непоправимо. А здесь ещё есть надежда. Сколько у меня их было, этих надежд! В раннем детстве кнопки вызова невероятно высоки, дотянуться до них – сложная задача. Зато какие возможности они сулят! Надежда – те же кнопки. Я живу рывками, сверхусилием заставляя мозг тянуться навстречу очередной мечте. Но вот пульт становится доступен. И я понимаю, что, по сути, для меня ничего не изменилось. Процветает «Нуво», моя лаборатория, моё детище. Открытия «Нуво» служат обществу Подводных Колоний. Так говорят. Что ж. То, к чему я дотянусь в очередной раз, будет не просто научным прорывом. Это обещает освобождение для меня.

Настоящее.

Истинное.

Иногда я бываю почти счастлива. Когда завершаю очередную работу, как было с кибернитом.

Я позволила назвать кристалл, ха, нужно же и моим коллегам что-то делать…

И ещё папа…

Невероятный сплав ненависти к этому человеку и… непередаваемое чувство родственности. Возможно, даже благодарность за то, что всё-таки живу, дышу, мыслю… Мыслю! Вот оно – ключевое слово: мыслю – значит живу!

Отец держит на плаву.

Он сильно волнуется всякий раз, когда видит меня. Я чувствую его страдание. Капитан до сих пор решает задачу: прав ли, что оставил меня? Он тщательно скрывает это, но есть вещи, которые не обязательно знать, достаточно чувствовать. Странным было однажды открыть для себя, что чувства для человека могут значить так много. Очень много. Раньше я не понимала людей: рациональность не в состоянии объяснить все эти ужимки, недосказанности, настроения, чудовищную алогичность и спонтанность решений. С начала учёбы вокруг меня были лишь зрелые люди. Я не люблю вспоминать многие моменты, сопровождавшие мой рост и взросление. Пожалуй, все, кто был рядом, просто терпеливо и смиренно подчинялись – редкое явление в обществе подводников. Спасибо папе – это он всё устроил. Он дал мне шанс выжить и не сломиться, прозорливо окружив именно такими людьми, которые в силах общаться с разумом напрямую, без посредников-чувств. Только на четвёртом десятке лет до меня стало доходить, что эмоции – это универсальная смазка трущихся частиц механизма всего мироздания. Я поздно начала чувствовать, ещё один несомненный признак уродства. Внутреннее соответствует внешнему. И наоборот. У меня так.