Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

Все затаили дыхание, когда Наэми поднялась, надеясь, что теперь-то наконец гром грянет. Когда же она уселась с ними вместе, все разочарованно пожали плечами и вернулись к своим делам.

Ох, уж эти иностранцы… Ни малейшего чувства стиля. Никакого «фонтана крови с тремя струями…»

Люсьен Мари быстро произнесла по-французски:

— Давид в восторге от вашей книги. Я тоже пытаюсь ее прочесть, только дело идет туго.

Потом она постаралась это перевести, правда, не особенно удачно, но Давид спросил ошарашенно:

— Когда это ты выучила шведский?

Она целый год обменивалась уроками с одной фрекен из Скандинавского бюро путешествий, но сейчас ей некогда было объяснять, поэтому она продолжала говорить о книгах — и ей удалось изменить настроение. А когда Давид упомянул, что Люсьен Мари через брата знала литературный кружок в кафе «de Ja Rose», Наэми чуть не почувствовала к ней уважение.

Но полностью нарушить традицию она была не в силах: прощаясь, криво усмехнулась Давиду, в глазах ее вспыхнул огонек, и она сказала:

— Я понимаю, ты занят и не можешь показать мне горы… сейчас.

— Очень занят, — подчеркнул Давид.

Он и Люсьен Мари молча шли домой. Надо было, наверное, ее поблагодарить или хоть сказать что-нибудь, но…

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Я почти боюсь тебя. Ты так же искусно обращаешься со мной, как с Наэми? Ведь насколько я знаю, есть только две вещи на свете, которые могут ее заинтересовать. Одна — это эротика, другая — то, что она пишет. Ты так здорово переводила стрелки, что я просто диву давался…

В одной древней книге сказано: блаженны миротворцы. Но известно также, что именно роль миротворца особенно неблагодарна.

Как это часто случалось с темпераментной Люсьен Мари, в особенности, когда она пыталась обрести спокойствие и вести себя благоразумно, настроение у нее внезапно полностью переменилось. Она спросила:

— А, значит, ты предпочитаешь женщин, которые закатывали бы тебе сцены! — И она бросилась на постель и разразилась рыданиями.

Сначала Давид подумал, что это шутка, но… она плакала по-настоящему. Почему? Этого она не знала. Но предавалась плачу с упрямым сладострастием, потому что его слова об «искусном обращении» обидели ее, сняв порыв внезапного великодушия с ее поступка; потом ей захотелось прекратить свой плач, но она уже была не в силах, он накатывался на нее волнами.

Она сама испугалась, села и посмотрела на Давида, повернув к нему свое залитое слезами лицо; проговорила, стуча зубами и запинаясь:

— Это не я плачу… Я не хочу…

Он слышал, читал и, вероятно, сам произнес немало иронических слов по поводу женских слез. Но когда они сидели сейчас, обнявшись, как два испуганных ребенка, не зная, что это означает, слезы ее падали ему прямо в сердце, делали его горячим и печальным, беспокойным, наполняя тревожными предчувствиями.

Должна же быть какая-то разумная причина, что его душой овладела такая печаль? Он не мог удержаться и спросил:

— Что с тобой, Люсьен Мари?

Она воскликнула в отчаянии, уже не таясь:

— У меня болит рука…

— Что, стало хуже? — заволновался Давид.

Она не знает. Но рука пульсирует.

Он пошел с нею к местному врачу, совсем молодому человеку, тот взглянул на рану и сказал, что, по-видимому, она заживает нормально, но швы снимать еще рано.

— Сниму швы, когда послезавтра вернусь в Париж, — сказала Люсьен Мари, успокоившись.

Давид полагал, что она могла бы остаться у него и никуда не ездить.

Какое сумасбродство! Нет, ей обязательно нужно домой, уволиться с работы, подготовить своих родных, позаботиться о приданом. И потом, разве они не будут венчаться в Париже?

Нет, почему же, можно и в Париже.

Люсьен Мари, как истая француженка, подумала и о приданом. Но в отношении денег она не может ничего обещать…

— Неважно, — успокоил ее Давид, — я получил немного после мамы.

На жилье и на первое время должно наверное хватить.

— Вот это хорошо! — воскликнула Люсьен Мари с неприличной жадностью. — Если бабушка спросит: а кто же он, за кого ты выходишь замуж? — я могу ответить: о, он получил наследство, совсем неплохая партия.

Но Давид знал, что с точки зрения ее семьи он — партия совсем незавидная, скорее даже скандальная: иностранец, протестант, разведенный.

— А как ты думаешь, что они на это скажут? — спросил он.

Она посмотрела на него с лукавой улыбкой.

— Сначала станут меня попрекать. Будут беспокоиться и бояться, и молиться за нас. Потом утешатся и скажут, что в теперешние времена такое случается даже в самых лучших домах — а месье Стокмар, как говорят, в своей стране очень и очень уважаемый писатель.

Давид улыбнулся. Сам он по отношению к своей семье был в одно и то же время и более лояльным и более сдержанным. Не стал бы распространяться о ней на словах, но большей частью полностью о ней забывал.

Кроме последних недель, проведенных с матерью. Неожиданное воспоминание о ней так резануло его по сердцу, что он побледнел.

11. Горы потемнели…

Горы потемнели, сделались свинцовыми на фоне прозрачного неба. Наступил вечер.

На левом берегу реки лежал город с горящими стеклами окон, на правом раскинулись рощицы деревьев, похожих на пинии, как бы дуновение родных мест для Давида. Но когда они прошли еще немного вперед, тропинка начала подниматься вверх — потому что река в самом своем истоке начиналась с горного ручейка — аромат хвои и смолы смешался с каким-то другим благоуханием, еще более нежным и сладостным. Бальзамическое благовоние древних поэтов.

Люсьен Мари остановилась и глубоко вдохнула напоенный ароматами воздух.

— О! Апельсиновые деревья зацвели!

Она ускорила шаг, заторопилась туда, откуда доносился этот волшебный запах, как ребенок, увидев свой дом, вдруг пускается к нему вприпрыжку.

В ее крови заговорил голос целых поколений, занимавшихся разведением апельсинов. По другую сторону залива, в Провансе, находилась старинная усадьба Вионов. Там она часто и подолгу жила в детстве.

Они приблизились к усадьбе или поместью. Аллея апельсиновых деревьев вела от реки вверх, к едва видневшемуся дому — но ни изгородь, ни калитка не преградили им путь. Они шли по туннелю из благоуханий под белеющими во тьме лепестками; плоды и ветки казались одинаково черными, но кое-где в вечернем свете поблескивали листья, как оконные стекла, отражающие лучи солнца.

Вдали залаяла собака. Они пошли медленнее, им напомнили, что они на частной и, может быть, запретной земле. Какие-то строения или предметы неясных очертаний возвышались перед ними, точно тени, будили их любопытство; но невозможно было определить, что же это такое, что за призраки их окружают.