Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

состоявших в Тамбовской губернии в 1834 г. в должности председательствующих и членов уездных присутственных мест, 268 (82 %) были отставными военными. В Калужской губернии отставные офицеры занимали 68 % мест в присутствиях. Конечно, в известной мере этот перевес военных был обусловлен тем, что дворянство вообще предпочитало военную службу, а затем, выходя в отставку, оказывалось на гражданских местах. И все же это была тенденция к милитаризации бюрократического аппарата. Разумеется, человек, все познания которого ограничивались фрунтом, был никуда не годным администратором («Прибавьте к этому полнейшее неведение в администрации и делах гражданских, так как служба его при великом князе (Михаиле Павловиче) далее выправки солдатских носков и пригонки амуниции не заходила», – писал о виленском генерал-губернаторе И. Г. Бибикове, брате киевского, один из его чиновников). Такие сановники были просто послушным орудием какого-нибудь правителя дел канцелярии или секретаря, прожженного волка, съевшего зубы на законах; они и были подлинными правителями России. О стяжании этими «правителями» губернаторов неправедных богатств можно не распространяться – все и так ясно. Приведем только один вопиющий факт. В бумагах Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии хранится дело «О лихоимстве чиновника для особых поручений при киевском генерал-губернаторе Писарева», т. е. ближайшего помощника упомянутого Д. Г. Бибикова. По нему в 1840 г. Писарев получил от польских помещиков, замешанных в национально-освободительном движении, 46 тысяч рублей, а в 1847 г. от волынских помещиков – 35 тысяч. По последнему поводу жандармский генерал доносил: «Волынские помещики, привыкшие к тому, что управление Киевским генерал-губернаторством основано на безнравственности интереса в высшей степени, решились… принести жертву и собрать с губернии тридцать пять тысяч рублей серебром, определенную главным преступником долговременных лихоимств в киевском генерал-губернаторстве камергером Писаревым». Самого Бибикова в лихоимстве вроде бы не упрекали, но при малограмотном некомпетентном начальнике весьма компетентный чиновник чинил полный произвол. В фонде III Отделения по поводу Писарева есть еще одна любопытная записка: «Хотя МВД имеет о… Писареве те же сведения, какие и гр. Бенкендорф, но при всем том не только не находит благовидной причины, но полагает даже совершенно неудобным переводить кол. сов. Писарева от Д. Г. Бибикова, ибо он состоит при нем для особых поручений. Сверх того, Писарев по своим способностям (!) так необходим ген. – лейт. Бибикову и удаление от него Писарева без его согласия так огорчит его, что он без всякого сомнения и сам будет просить об увольнении его от должности генерал-губернатора». Отметим, что «знание дел» Писаревым было бы не единственной причиной огорчения Бибикова: всем широко было известно, что он находился в самой нежной дружбе с женой Писарева. В результате, несмотря ни на что, в начале 50-х гг. Писарев был назначен олонецким губернатором. То-то компетентный был администратор!

Нынче у нас объявилось великое множество поклонников российского дворянства, которое, по их мнению, было носителем благородства и высокой культуры. Так вот, из 48 губернаторов николаевской эпохи, на которых сохранились служебные формуляры (о некоторых из них здесь и шла речь), все были потомственными дворянами, из коих князей было 5, графов один и баронов один. И воры – все.

Речь здесь шла преимущественно о губернаторах, вершине российской бюрократии, назначавшихся лично императором и ему подотчетных. Что же говорить о тех, кто стоял ниже их или на самом низу иерархической пирамиды! За 19 лет, с 1841 по 1859 г. к ответственности за должностные преступления (какими они могли быть, кроме воровства и взяточничества?) палатами уголовного суда и «равными им местами» было привлечено 78 496 (!) чиновников только низших рангов, с XIV по VIII. Кстати, из них потомственных дворян было 17,3 % и детей личных дворян – 18 %. (68, с. 26–27). Разумеется, чиновников высших рангов к суду должно было привлекаться значительно меньше. И не потому, что там был гораздо выше процент дворян и они меньше воровали. Просто, во‑первых, их и самих было меньше; во‑вторых, по закону уголовным палатам по должностным преступлениям были подсудны только чиновники, служившие в общем составе и особенных подразделениях (соляном, лесном и т. п.) губернского управления, канцелярские служители, волостные головы и прочая мелочь; а в‑третьих, согласитесь, неловко же судить даже и не министра или губернатора, а хотя бы директора столичного департамента – неполитично, непрестижно для власти.

В какие деньги, с учетом воровства и взяток, обходилась народу армия чиновников – учесть невозможно. Можно примерно представить лишь, чего стоила она государству. Высший орган государственной власти, Государственный совет, состоявший в конце XIX в. из 80 человек, обходился в 1 318 137 рублей в год! А был он, по существу, богадельней для престарелых бюрократов.

По единодушным отзывам современников, не слишком блистательным был и культурный облик чиновничества. Уездное общество вплоть до ХХ в. ограничивало свои внеслужебные интересы карточной игрой, пьянством, сплетнями и интригами, так что гоголевский Ляпкин-Тяпкин, бравший борзыми щенками, т. е. увлеченный псовой охотой, может считаться все же человеком с разносторонними интересами. Картеж был настолько распространен, что иногда в присутствиях на несколько дней останавливались все дела: начальники отделений и столов сражались «на зеленом поле». Круг чтения даже губернских чиновников, если о таковом можно говорить, в основном ограничивался местными «Ведомостями» и «Северной пчелой», да и то… В Оренбургской губернии в 1842 г. подписчиков на губернскую газету не оказалось, в Тамбовской в том же году их было 12, а в Тверской в 1849 г. таковых оказалось 6. Среди читателей публичных библиотек даже в конце XIX в. чиновники составляли не слишком большую долю. Хорошо знакомый с чиновничеством известный издатель А. С. Суворин писал так: «Русские люди высшего образования ничего не читают; поступив на службу, и по прошествии некоторого времени русский человек выходит невеждой, ибо сам считает себя образованным, и другие считают его таким, а у него остались смутные понятия, ибо прежнее образование не обновлялось и не развивалось чтением; о научных предметах начнет говорить – чепуха, поклонение старым богам; если что прочтет, хвалит на удачу, восхищается без толку и без толку ругает, и все с видом знатока; особенно если успел на службе попасть в большие чины. Учителя не составляют из этого исключения. Некогда читать» (Цит. по: 150, с. 22). А ведь это речь идет о второй половине XIX в. и о людях с высшим образованием, да и не о провинции, а о столице!

Подавляющее большинство чиновничества на низших должностях принадлежало к «несчастливцам», к маргинальной части российского общества, разночинцам. Хотя дворянство и обладало почти монопольным правом на государственную службу и преимуществами при ее прохождении, карьера чиновника мало привлекала дворян, и оно шло предпочтительно в службу военную. Чиновник в глазах дворянина был «приказным», «крапивным семенем», «щелкопером», «бумагомаракой», а в глазах военных – презренным «стрюцким», «стрюком», «шпаком», «штафиркой». Так что во второй четверти XIX в. из 114 служащих Московской палаты уголовного и гражданского суда дворян было всего 12; среди прочих 54