Покорность - Мишель Уэльбек

В торговом центре “Итали-2” ситуация оказалась несколько иной. Как я и предполагал, магазин “Дженнифер” закрылся, на его месте возник какой-то провансальский биобутик, торгующий эфирными маслами, питательным шампунем с оливковым маслом и медом с ароматами гарриги. Сложнее было объяснить тот факт, что сетевой магазин “Современный человек”, находившийся на малопосещаемом третьем этаже, тоже закрыл свои двери, возможно, по чисто экономическим соображениям, и пока что его ничем не заменили. Но главное, неуловимо преобразились посетители. Как и во всех торговых центрах – хотя здесь это не так бросалось в глаза, как в районах Дефанс и Ле-Аль, – тут вечно слонялись толпы местной шпаны; теперь они словно испарились. То, что женщины стали одеваться иначе, я заметил сразу, хотя и не смог проанализировать это преображение; число исламских платков увеличилось ненамного, дело было не в этом, но я прошлялся там почти час, пока до меня вдруг не дошло, в чем дело: все женщины были в брюках. Угадывание женских ляжек и мысленная проекция, доходящая до точки их скрещения у лобка, – весь этот процесс, возбуждающая сила которого прямо пропорциональна длине обнаженных ног, всегда был для меня настолько привычным, машинальным и, в каком-то смысле, свойственным мне по природе, что я даже сразу не сообразил, что случилось, но факт был налицо: платья и юбки попросту исчезли. Появилась другая одежда, нечто вроде длинного хлопчатобумажного балахона до середины бедра, сводящего на нет весь смысл обтягивающих брюк, а их еще некоторые женщины могли бы себе позволить; что касается шорт, то о них, само собой, нечего было и мечтать. Созерцание женской попы, источник примитивного романтического утешения, тоже стало невозможным. Вот и наступило время перемен; дело явно шло к настоящему перелому. Переключаясь в течение нескольких часов с канала на канал, никаких других метаморфоз я не выявил, а эротические телепередачи в любом случае уже давно вышли из моды.

Только через две недели после возвращения я получил конверт из Парижа-III. По новому уставу Исламского университета Сорбонна, мне запрещалось там преподавать; Робер Редигер, новый ректор университета, сам лично подписал письмо; он выражал глубокое сожаление и заверял меня, что высокое качество моих научных работ не подвергается никакому сомнению. Конечно, мне не возбраняется продолжить карьеру в светском университете; в случае если я тем не менее откажусь от этой мысли, Исламский университет Сорбонна готов незамедлительно начать выплачивать мне пенсию, ежемесячная индексация которой будет проводиться в соответствии с фактическим уровнем инфляции, – на сегодняшний день она составляет 3 472 евро. Я должен обратиться в канцелярию для осуществления всех необходимых действий по ее оформлению.

Я перечитал письмо три раза подряд, не веря своим глазам. С точностью до евро эта пенсия соответствовала той, которую я получил бы в шестьдесят пять лет, завершив профессорскую карьеру. Они и правда готовы были пойти на колоссальные финансовые жертвы, лишь бы никто не гнал волну Они наверняка переоценили степень вредоносности университетских преподавателей и их способность с успехом организовать протестные действия. Ученое звание само по себе уже давно не давало прямого доступа к разделам “мнений” и “дискуссий” влиятельных изданий, ставших совершенно закрытым, эндогамным пространством. Кроме того, даже единодушный протест университетской профессуры прошел бы практически незамеченным, но откуда им было это знать, в Саудовской-то Аравии. В сущности, они все еще верили в силу интеллектуальной элиты, и в этом было даже что-то трогательное.

Подойдя к университету, я не обнаружил никаких новшеств, не считая звезды и полумесяца из золотистого металла, украсивших большую надпись над главным входом: “Новая Сорбонна – Париж-III”; внутри административных помещений перемены были более заметны. В холле посетителей встречала фотография паломников, совершающих ритуальный обход вокруг Каабы, а стены офисов украшали плакаты с сурами Корана, выполненными арабской вязью; все секретарши сменились, я, во всяком случае, никого не признал, и все они были в хиджабах. Одна из них вручила мне на редкость незатейливый бланк заявления о пенсии; наскоро заполнив его, я поставил свою подпись и вернул ей. Выйдя во двор, я осознал, что за эти несколько минут моя университетская карьера завершилась.

Дойдя до метро “Сансье”, я в нерешительности остановился перед входом; мне не хватало духу вернуться домой как ни в чем не бывало. На улице Муффтар как раз открывался рынок. Я побродил вокруг лотка с овернскими колбасными изделиями, обвел невидящим взглядом колбаски со всякими добавками (с сыром, с фисташками, с грецкими орехами) и тут увидел идущего по улице Стива. Он тоже заметил меня и, по-моему, собрался повернуть обратно, чтобы не столкнуться со мной, но не успел, я уже шел ему навстречу.

Как я и предполагал, он согласился преподавать в новом университете; теперь он читал курс о Рембо. Ему явно неловко было мне это рассказывать, и он добавил, хотя я его ни о чем не спрашивал, что новые власти вообще не вмешиваются в содержание лекций. Ну и само собой, обращение Рембо в ислам в конце жизни считается непреложной истиной, хотя обычно оно как минимум подвергается сомнению; что же касается самого важного – поэтического анализа, – то тут они совсем не вмешиваются, честное слово. Поскольку я слушал, не выказывая никакого возмущения, его немного отпустило, и в конце концов он даже предложил мне выпить кофе.

– Я долго колебался, – сказал он, заказав бокал мюскаде. Я кивнул, понимающе и даже сердечно; по моим оценкам, время его колебаний не превысило десяти минут. – Но зарплата уж больно заманчивая.

– Даже пенсия завидная.

– Зарплата намного выше.

– Насколько?

– В три раза.

Десять тысяч евро в месяц посредственному преподавателю, не пользующемуся ни малейшей популярностью, который так и не сумел выжать из себя ни единой публикации, достойной этого названия, – да, со средствами тут было явно все в порядке.

– Оксфорд у них буквально уплыл из-под носа, – сказал Стив. – Катарцы перекупили его в последнюю минуту; тогда саудовцы решили вбухать все в Сорбонну. Они даже приобрели несколько квартир в пятом и шестом округах для служебного жиль я; ему самому предоставили чудную трехкомнатную квартирку на улице Драгон по смешной цене.

– Мне кажется, они рады были бы, если бы ты остался, – добавил он, – но не знали, где тебя искать. Они даже спрашивали, не могу ли я связать их с тобой; я вынужден был ответить отрицательно, сказал, что мы не общаемся в нерабочее время.

Вскоре он проводил меня до метро.

– А что студентки? – спросил я, когда мы подошли.

Он широко улыбнулся.

– Ну, в этом смысле, конечно, многое поменялось, или, скажем так, приняло иные формы. Я вот женился, – добавил он с каким-то даже вызовом и уточнил: – На студентке.

– Они и этим занимаются?

– Не совсем. Я бы сказал, не препятствуют знакомству. В следующем месяце возьму себе вторую жену, – заключил он и удалился по направлению к улице Мирбель, а я, обомлев, буквально застыл у входа в метро.

Я простоял так несколько минут, прежде чем решился поехать домой. Спустившись на перрон, я обнаружил, что следующий поезд в сторону мэрии Иври придет только через семь минут; подъехавший состав направлялся в Вильжюиф.

Я находился в расцвете лет, никакая смертельная болезнь не угрожала впрямую моей жизни, мелкие болячки, то и дело одолевавшие меня, были мучительны, но, в общем-то, вполне терпимы; пройдет лет тридцать, а то и сорок, прежде чем я попаду в ту черную полосу, где все болезни более или менее смертельны, и всякий раз так называемый летальный исход весьма вероятен. Друзей, понятное дело, у меня не было, а когда они у меня были, с другой стороны? И вообще, если подумать, зачем они нужны, друзья эти? На определенном этапе физической деградации – а она наступит довольно скоро, не пройдет и десяти лет или того меньше, как она станет очевидной и я попаду в разряд еще не старых, – только отношения супружеского типа имеют хоть какой-то смысл (тела, скажем так, сливаются, возникает, в некотором роде, новый организм – ну, конечно, если верить Платону). Мне же супружеские отношения не грозили, понятное дело. Мейлы Мириам за этот месяц стали реже и короче. Недавно она перестала обращаться ко мне “мой дорогой”, перейдя на более нейтральное “Франсуа”. Теперь это, видимо, вопрос еще пары недель, и она, как и все ее предшественницы, объявит мне, что встретила одного человека. Встреча уже состоялось, я не сомневался в этом, не знаю толком почему, но что-то такое было в словах, которые она употребляла, и в неуклонном сокращении числа смайликов и сердечек, обильно усыпавших раньше ее письма, что убеждало меня в моей правоте; она просто еще не собралась с духом мне признаться. Она отрывалась от меня, вот и все, начинала новую жизнь в Израиле, а на что я, собственно, надеялся? Красивая девочка, умная, милая, в высшей степени соблазнительная, – да, именно, на что я, собственно, надеялся? Об Израиле, во всяком случае, она неизменно отзывалась с восторгом. “Тут трудно, но зато мы знаем, зачем мы здесь”, – писала она. Вот уж чего обо мне никак не скажешь.