Магистр - Анна Одина

Мы уже сталкивались в российской части нашей истории с пышными московскими слухами. Все эти россказни были ложью от начала и до конца, особенно некоторые; правда же состояла вот в чем.

Партия Лукреции была неимоверно трудна. Дива, выписанная из Италии, из самого Милана, спела блестяще. Но театральный народ знал: партия мыслилась сложнее, красивее и еще богаче – просто не было голоса, способного ее… раскрыть. Ратленд молчал, шаг за шагом сглаживая музыку под натиском необходимости не сломать лучшему молодому сопрано Европы голос. Певица терзалась в гримерке, но ничем помочь маэстро не могла. На одной репетиции Шаляпин, глядя на все это, крякнул, спустился в оркестровую яму к дирижеру и, вдруг сгорбившись, опустил мощное тридцатидвухлетнее тело в стульчик первой скрипки. Ратленд снова черкал что-то на партитуре заключительной арии Лукреции.

– Правите, маэстро? – спросил Шаляпин.

– Ох и правлю, Федор Иванович, правлю.

– Лукрецию опускаете, да?

– Лукрецию. Вот опущу ее до ваших басов, то-то мы все посмеемся.

Посмеялись оба, без веселья.

– Беда ваша, маэстро, в том, что вы пишете слишком хорошую музыку, на нее и голосов-то таких нет. А ведь я вас понимаю.

– Правда, Федор Иванович?

– Понимаю, да только, в сущности, и объяснить толком не могу. Понимаете ли, как бы вам сказать… в искусстве есть… постойте, как это назвать… есть «чуть-чуть». И если это «чуть-чуть» не сделать, то нет искусства. Выходит около. Дирижеры в основном не понимают этого, а потому у меня с ними не выходит то, что я хочу… А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют верно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты – и скука!.. А вы знаете ли, что есть дирижеры, которые и не знают, что такое настоящая музыка… – Шаляпин помолчал, с неожиданной хитрецой посмотрев на Ратленда, а затем докончил со вздохом:

– Знаете, я все-таки не могу объяснить. Верно я вам говорю, а, в сущности, не то, все не то. Это надо чувствовать. Вот – все хорошо, но запаха цветка нет, все сделано, все выписано, нарисовано – а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Но вот и бык, и вол трудится, работает двадцать часов, а он не артист. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И выходит – если он артист. А как – неизвестно[75].

Ратленд ответно вздохнул с кивком.

– Да, с запахом цветка дело туго. Вот и я ведь сознавался, что не работал с взрослыми голосами. А детские – что ангельские, все могут. Обидно. Человеческий голос – самый красивый инструмент… за исключением органа, пожалуй. Хотя ваш-то и орган перекроет.

Снова посмеялись. И снова что-то себе думали, тайно и параллельно.

– А возможности его ограничены.

– Ограничены, маэстро. Особенно у сопрано. У нас, у басов-то, – нет, ничем не ограничены, только оконными стеклами.

– Вы что хотели сказать мне, Федор Иванович? – Дирижер отложил перо и воткнул в волжского богатыря не по-русски кинжальный взгляд.

– Да ничего, маэстро. Хотел сказать, что уверен в успехе. Раз уж эти крысы из комиссии не смогли придраться… Труппа в восторге и воодушевлении. Расстраиваются только, что приходится вам арии нивелировать.

– И все?

– Все. Хорошо, что хоть оркестровки можно не трогать, – Шаляпин поднялся. – Лучше органа, говорите? – хмыкнул он и, качая головой, пошел на сцену.

– Лучше, Федор Иванович, – пробормотал Ратленд. – И уж точно лучше, чем все остальные исполнители вместе взятые. Но не лучше той музыки, которая была в начале. Не лучше той музыки.

Настоящие закулисные драмы до публики не докатились. Так, никто не был свидетелем сцены, происшедшей сразу после премьеры.

Вытребованный на поклон автор сдержанно поклонился, развернувшись к публике на дирижерском возвышении в оркестровой яме. Неприветливый белый свет софита ненадолго высветил его и вернулся на сцену, где наслаждалась заслуженным триумфом самая роскошная из мыслимых оперная антреприза. В какую неподъемную копеечку встала постановка действительному статскому советнику Глебову, представить было страшно. Но надо отдать должное старой школе – он принимал поздравления, поднимая очередной бокал с шампанским, и торжествующе гоготал так, будто выиграл пари, а не проиграл. О состоянии его… состояния на момент премьеры точных сведений не было. На вечер, однако, была назначена торжественная передача московскому губернатору Дубасову (заменившему на этом посту убиенного Каляевым великого князя Сергея Александровича[76]) чека для основания того самого дома призрения для актеров. Так что в целом из всей этой интриги участники выходили с достоинством и даже с триумфом. Но это вечером. А пока…

Ратленд пожал руку первой скрипке, освободившись от софита, поблагодарил оркестр, покинул оркестровую яму и через пару минут вошел в скромную гримерку. Там опустился на стул напротив мадемуазель Мари, в одиночестве заходившейся душераздирающим кашлем при убогом свете настольной лампы, и окинул ее участливым взглядом. На сцене и в зале продолжались восклицания, всплескивали аплодисменты, доставлялись цветы, корзины, послания и таинственные атласные и бархатные коробочки для актрис, но арфистка сидела в гримерке в одиночестве и тряслась, как осиновый лист. При появлении Ратленда она вздрогнула, не поднимая на него глаз, и прижала к лицу платок. Дирижер молчал и ждал.

Спустя значительную долю минуты Мари подняла, наконец, взгляд от пола, Ратленду показалось, что его как из ушата окатили стыдом и му́кой.

– Провалила, да?

Дирижер покачал головой и удивленно улыбнулся.

– Что вы, мадемуазель, – такая глубина чувств, да все не по адресу. Вы же слышали овацию. Было опасение, что после вашего соло публика вовсе сорвет спектакль. Вы знаете, что Кузьме пришлось ухватить поперек тела одного рьяного поклонника, готового спрыгнуть с тяжеленным букетом прямо вам на голову? Нет-нет. Вы с Федором Ивановичем спасли эту оперетку.

Арфистка всхлипнула.

– А потом вы пойдете к тенору и скажете то же самое ему? Будто они с Федором Ивановичем спасли «эту оперетку»?

Ратленд снова улыбнулся. Похоже, успех оперы все-таки немного согрел его сердце, каким бы льдом оно ни было объято в обычные дни.

– Отчего же вы полагаете меня такой двуличной… личностью? – он немного подумал. – Нет, так нескладно. Отчего же вы, мадемуазель Мари, считаете меня таким двуличным дирижером? – («Почему бы не сказать “человеком”?» – подумала Машенька.) – Никто ведь не слышал от меня в этом театре ничего, кроме правды, как бы горька она ни была. И потом, Федор Иванович и так все о себе знает, а я делал ему комплимент совсем недавно… Tenore – это tenore, спросите у дам, которые попадали в обморок, как цветы сливы под дождем, после ариозо Джованни. Кого надо бы и вправду поддержать, так это Лукрецию, но ей моя поддержка не нужна. Она либо срочно выйдет замуж и переедет в Петербург (где скоро, успешно и окончательно загубит голос), либо вернется в Италию. В любом случае сопрановая карьера ее завершена.

– Но ведь ее так приняли! Она восхитительно спела!

– Вот именно. Но речь не о ней.

Дирижер взял мадемуазель Мари за руку. Это было настолько неожиданно, что арфистка даже не успела удивиться – а когда осознала, что он взял ее не столько за руку, сколько за запястье и, положив на внутреннюю его часть пальцы, молчит, будто считая что-то, вырываться уже было поздно. Да и руку он вскоре отпустил, так что ток между ними если и пробежал, то лишь в одну сторону.

– Что? – пролепетала Мария.

– Все очень хорошо, дорогая мадемуазель.

– Что очень хорошо?!

– У вас нет никакой чахотки. Правда, вы содрали в кровь пальцы на последнем аккорде, что совершенно непрофессионально. Все это просто прекрасно.

– Как нет чахотки? Откуда вы знаете? Вы же дирижер! И почему вы не сделали вот этого… – тут Мари схватила себя рукой за руку, имитируя его жест и решив проигнорировать замечание о содранных пальцах, – …раньше? Вы представляете, насколько проще мне было бы жить?! И играть!

– Не уверен, что представляю, – Ратленд с легким вздохом поднялся и пошел к двери. – Но уверен, что вы уж точно не сыграли бы свое соло так, чтоб поклонники падали к вам в яму… как цветы сливы под дождем.

Он остановился, как будто открутив пленку разговора назад.

– Вы сказали, что я дирижер. Вы полагаете, я дирижер? – он замедлил взгляд на премьерной афише, висевшей на стене. – Да, верно. Тут так написано.

Мадемуазель Мари вскочила. Теперь негодование было написано не только на ее лице, но, кажется, на всей фигуре.

– А кто же вы? Колдун и целитель? Григорий Распутин? Перестаньте рисоваться!

– Рисоваться? Но зачем мне это… И кто такой Рас… А, это тот ваш новомодный старец[77] с бородой. Но он куда старше меня, и нет, я не он. В данном случае я китайский врач.