Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны - Сесили Вероника Веджвуд

числе письмо принцу Оранскому, в котором самым дружеским образом спрашивал, не пришлет ли ему Вильгельм в знак особого расположения своего главного повара, о гениальном даровании которого он слышал так много.

Вильгельм не был тогда в Брюсселе и не видел, как возвратился Эгмонт, не слышал его первый, радостный и неясный по смыслу отчет перед Государственным советом и не был свидетелем огорчения и разочарования Эгмонта через неделю, когда прибыли официальные распоряжения Филиппа. Король резким и мощным ударом возобновил свою религиозную политику: он потребовал изменить образовательную политику, чтобы уничтожить ересь в Нидерландах, и сделал лишь одну уступку: регентша могла созвать совет епископов для обсуждения подробностей практического осуществления этой реформы. На этот раз даже Эгмонт был в ярости, и больше всех, потому что распоряжения Филиппа были даны ровно через три дня после отъезда Эгмонта из Мадрида, так что граф с оскорбительной ясностью понял, что король его одурачил.

Оказавшись в ловушке между указаниями короля и гневом Эгмонта, Маргарита обратилась к Вильгельму: какие бы взгляды у него ни были, его манера держать себя успокаивала и ободряла, и он мог своим влиянием утихомирить Совет, а возможно, и разъяренного Эгмонта.

Была середина мая – время, как известно, удобное для беспорядков. В майские дни прошлых лет вспыхивали бунты, когда возбужденные толпы разбивали иконы и освобождали из тюрем заключенных-протестантов в Валансьене и Монсе, в Брюгге и Антверпене. Вильгельм боялся еще более серьезных волнений в провинциях, которыми управлял, – Голландии, Зеландии и Утрехте. Дело в том, что началась одна из регулярно случавшихся ссор между Скандинавскими странами, пролив Зунд был закрыт для судов, и эта блокада имела в высшей степени серьезные последствия для торговых перевозок, в первую очередь для торговли зерном в северных провинциях. В амстердамских доках было тихо, баржи на каналах стояли пустые. Портовые рабочие и другие труженики ждали летом голодной смерти. В этих обстоятельствах Вильгельм написал Маргарите, что пока не имеет возможности покинуть земли, где он является штатгальтером: сначала он должен организовать раздачу еды неимущим и выяснить, какими еще способами можно улучшить положение.

Этот случай многое говорит о политических взглядах Вильгельма: он считал, что более важное дело надо отложить до тех пор, пока не будут удовлетворены срочные потребности народа. Так он утверждал всегда и так продолжал утверждать до конца своей жизни; государство он считал исключительно средством для служения народу. Пусть совет и политика короля подождут, пока не будут накормлены жители Амстердама. Только когда Вильгельм более или менее наладил работу своих «аварийных» служб, он вернулся за стол совета.

Он мало чем мог помочь Маргарите. Внешне он вел себя спокойнее, чем Эгмонт, но лишь потому, что, в отличие от Эгмонта, никогда не ждал от Филиппа ничего другого. Он отказывался выражать свое мнение открыто, но лишь потому, что любое из них было опасно или бесполезно высказать. Разумеется, предложенный королем комитет епископов должным образом собрался на заседание, а поскольку большинство епископов были назначены самим королем, они должным образом одобрили королевское решение распространить на Нидерланды правила Трентского собора. Вильгельм при твердой поддержке негодующего Эгмонта и недоверчивого Хорна отказался утвердить это решение. Они, штатгальтеры, не желали брать на себя ответственность за проведение в жизнь политики короля, что бы ни думали епископы.

В недоумении и огорчении Маргарита снова написала Филиппу, прося его дать указания. В Нидерландах уже наступила летняя жара, а решения так и не было. Кроме бедствий на Севере продолжалась эмиграция с Юга. Никогда еще будущее страны не выглядело таким мрачным, и воздух был полон шепотов. В самом Брюсселе царило фальшивое веселье оттого, что две аристократические свадьбы (женились принц Пармский и Монтиньи, брат Хорна) поддерживали торговлю предметами роскоши. Принц Пармский своим присутствием восхитил и оживил двор и на время отогрел сердце своей матери. Но вскоре его плохие манеры стали вызывать беспокойство у местных аристократов, а между ним и его слишком любящей матерью стали происходить тяжелые семейные ссоры. Споры Маргариты с мужем по поводу устройства свадьбы сына и ожидание надолго отсроченных инструкций от Филиппа изнашивали ее возбужденные нервы, и сохранились сообщения, что к осени она много времени проводила, плача в своей комнате.

Письма Филиппа, которые наконец дошли до нее в начале ноября, дали ей еще один случай заплакать, но от слез не было никакой пользы. Маргарите понадобилась целая неделя, чтобы набраться сил для появления в Совете, потому что в новых предписаниях короля было еще больше непонимания ситуации, чем в прежних. Он настаивал на осуществлении своей религиозной политики, требовал провести ее в жизнь без малейшей отсрочки и, наивно пытаясь смягчить удар, добавил, что послал корабль с зерном для нидерландских бедняков.

Даже у преданного ему Виглиуса возникли опасения. Виглиус, верный королю человек с ограниченным умом, лишь наполовину осознававший, в какой опасности находится государство, был тогда председателем Совета и в этой должности безуспешно старался выиграть время и умиротворить оппозицию. Он предложил послать к королю еще одну депутацию, так как его величество, возможно, не полностью понял нынешнюю опасную ситуацию. Но сами противники короля не пожелали и слышать об этом. Филипп уже принял два посольства и получил бесчисленное множество писем. И теперь, намекали они, он должен на горьком опыте узнать, что его политика, как однажды сказал о ней Вильгельм, «нехристианская и неприменимая на практике». Кризис больше нельзя было отсрочить. Возможно, было какое-то облегчение в чувстве, что вызов брошен и принят. Когда началось заседание, Вильгельм сказал своему соседу слова, которые вызвали ужас и смятение у расслышавшего их Виглиуса: «Мы скоро увидим пролог высокой трагедии». Слуху встревоженного Виглиуса голос Вильгельма показался негромким и свирепым.

Урожай был плохим, а зима уже была близко. Зерно с присланного Филиппом корабля не уехало бы далеко: этот груз разобрали бы ближайшие из голодающих. Голод и безработица сделали народ более чувствительным в политических делах. Непрочность экономического положения людей и физические неудобства, от которых они страдали, обязательно должны были привести их к вспышке насилия. Религия стала отдушиной, через которую могли вырываться наружу крики угнетенных. Вильгельм писал: «Это сумасшествие – вводить в действие «Плакатен», когда зерно так дорого».

Казалось, что оправдываются самые мрачные прогнозы. Из Антверпена и со всего Юга страны целые колонии ремесленников эмигрировали в Англию; даже богатые горожане распродавали свое имущество и готовились уехать. Подчинение религиозной политике короля было бы для нидерландцев экономическим самоубийством; этой политики боялись даже нидерландские сторонники короля. Весь средний класс страны и молодая, более современная часть дворянства,