Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Кто это вам насочинял? — перебил Птушков хмуро.

— Вам сколько, Виталенька, лет? — сказала добрым материнским тоном Юлия. — Двадцать четыре? Ну я так и думала. Я значительно вас старше… Мне тридцать один. Я пожила уже на свете. Я и ещё знаю много-много стихов, каких вы никогда не слыхали. Хотите — почитаю?

— Ты только что была у проходимца Зета.Во взорах похоти ещё не погаси…Ты вся из убигана, ты вся из маркизета!Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!

— Не хочу! — сказал Птушков.

— Но ведь это вам должно быть так близко! — Юлия делала доброе, хорошее лицо, говорила проникновенным, искренним голосом. — Полное созвучие душ.

Он, наверно, внутренне проклинал ее, этот самонадеянный младенец от поэзии. И себя проклинал — за то, что связался с такой змеей.

— Темнеет, — сказал он мрачно. — Сыро. Еще простудитесь.

Вышли к дороге. Дорога была пустынной. Долго шли пешком по остывавшему бетону. Юлия устала. А уже сделалось совсем темно. Над все ещё далеким городом светилось зарево от электрических огней. А вокруг ни одного светлого окошка. Дорога пролегала по болотистой равнине. По сторонам от нее были сырые заросли осоки. Сойди туда — и сразу вода по щиколотку. Гудели комары. Ноги Юлии, ее руки, шея горели от укусов, и когда пролетала одинокая машина, в свете ее фар, как хлопья снега, вихрем вздымались миллионы этих свирепых кровопийц, а с ними мотыльков, ночных бабочек, жуков, мошек.

Птушков семафорил рукой машинам. Они не останавливались. Юлии не было холодно. Но досаждали комары, и она ждала, что он предложит же ей в конце-то концов свой долгополый пиджак. Нр он и не собирался сделать это.

— Холодновато, — сказала она. — Что-то зябну.

Он промолчал. Но, видимо, поразмыслив, решил все-таки прояснить свою позицию.

— Я бы мог вам отдать пиджак. С удовольствием бы отдал. Но меня мучают ангины. Стоит немножко простыть и… — Он кашлянул.

— Боже мой! — воскликнула Юлия. — Я сейчас же сниму кофточку, вы обернете ею горло. — Она сделала такой вид, будто бы расстегивает пуговки на своей легкой, прозрачной блузке.

Он схватил ее за руку.

— Нет-нет, только не это!

Тогда, завидев вдали очередную, несущуюся с холмов к городу машину, Юлия решительно встала лицом к ней посреди дороги и подняла руку. Машина остановилась. Шоферу ничего не оставалось делать, как предложить:

— Садитесь, барышня, в кабину. А молодой человек пусть в кузов лезет.

— Нет-нет, — тут уж запротестовала Юлия. — Пожалуйста, в кабину возьмите молодого человека. Он кашляет.

Но Птушков взобрался в кузов.

Всю дорогу Юлия весело разговаривала с шофером. Достав из сумочки, угостила его новыми сигаретами, недавно выпущенными одной из ленинградских табачных фабрик. Минут через двадцать были в городе. У какой-то автобусной остановки Юлия попросила остановиться. Она дала шоферу десятку, тот сказал: «Зачем, не надо», — и взял деньги. Выйдя из кабины, Юлия увидела Птушкова уже на тротуаре. У него был поднят воротник пиджака.

— До свидания, — сказал он и быстро пошел от нее по улице.

Юлии сначала было очень весело. Постукивая каблуками об асфальт и камни, она бодро шагала к дому. Но приподнятое настроение прошло, и в душе осталось что-то смутное, бесформенное, зыбкое. Она куда-то идет, зачем-то идет; и так каждый день она куда-то и зачем-то ходит. А куда и зачем? Вокруг нее всегда ярмарка. Всем возле нее весело. А ей самой? Ей тоже! Юлия упрямо встряхнула своей разбросанной прической. Прошла так немного, гордо неся голову. Затем вновь ее одолели невеселые думы. Может быть, не она права, а Соня? Может быть, зря она обижает Соню. «Изменить бы! Кому?» — вспомнила стихи. В самом деле, кому она может изменить? Даже изменять некому..

Не сразу вошла в дом. С полчаса посидела на скамейке в сквере против дома. Смотрела на освещенные окна столовой и кабинета. На тюлевых занавесях появлялась Сонина тень. Ходит, конечно, как всегда, неслышно, мягко; движения округлые, спокойные. У Сони не увидишь таких патл, — Юлия дернула себя за волосы, торчавшие в стороны над ушами. Соня причесана, Соня умыта, у Сони свежие блузки, которые почему-то даже и летом пахнут чистым морозным воздухом.

Юлия раздражалась на Соню, и вместе с тем ее к ней тянуло. Старенькая мама, которая жила в семье старшего брата Юлии и Сони, была далекой и уже немножко чужой. Юлия с девчонок в Сониной семье. Соня, конечно, много, очень много сделала для Юлии. Но ещё несколько веков назад кто-то желчный сказал, что ничем так быстро и верно не наживешь себе врагов, как добром, которое делаешь людям. Юлия это прекрасно понимает. Да, ее тяготит ровная Сонина доброта, да, ее раздражает сознание того, что всегда надо помнить о Сониных благодеяниях. Но вместе с тем вот оказался подлецом тот, в Ленинграде… Не хочется даже вспоминать его имя… Зачем-то врал, что не женат. Зачем? Разве это помешало бы чему-нибудь? А через такое вранье все запуталось, на сцене появилась жена, некультурная, грубая, учинила публичный скандалище. И куда? — к Соне, в Старгород, отправилась Юлия, к ней, к своей старшей сестре. Даже и не представлялось, что можно ехать ещё куда-то, кроме Сони.

Юлия вспомнила детство, школу, подруг — по каким краям их всех разбросала жизнь? Вспомнила учителя физики, который — учитель! — не отправил шальную влюбленную девчонку домой, не взял за руку, не отвел силой, а оставил у себя и только презрительно пожимал плечами, когда Василий Антонович, придя за нею, в прямых выражениях говорил ему все, что он о нем думает, о таком учителе…

В дом Юлия вошла тихо, с желанием быть ласковой и тоже, как Соня, доброй. Но ей показалось, что София Павловна как-то не так на неё посмотрела. И все с великим трудом возводимое здание доброты и умиротворения с треском обрушилось.

— Опять мной недовольна? — резко сказала вспыхнувшая Юлия. — Опять что-нибудь не так сделала? Может быть, наследила на твоих натертых паркетах?

— Ты очень долго шла, — ответила София Павловна. — Какой-то обалделый юнец уже два раза звонил. Утверждает, что Юлия Павловна давно должна быть дома. Он будет ещё звонить, он говорит, что ужасно виноват перед Юлией Павловной, что ещё сегодня непременно должен сказать нечто до крайности важное Юлии Павловне, иначе… да, вот так, Юленька… Иначе к утру его не станет.

— Ах, пожалуйста! От этого очень многие выиграют. Если будет снова звонить, скажи ему… это ваш знаменитый поэт Птушков… скажи, что я не вернусь до утра.

Зазвонил телефон. София Павловна сняла трубку.

— Да, это он, Юлия. Объясняйся и выкручивайся сама. Меня в свои приключения не вмешивай.

— Перестаньте, Витик, — лениво и безразлично сказала Юлия, выслушав длинную речь Птушкова в телефон. — Ну, кто же на вас сердится! Вы намажьте на ночь грудку свиным сальцем со скипидаром. Стрептоцидик примите. Ноль три. Затем выпейте малинки. У вас есть сушеная малинка?.. Повесил трубку. Думаю, что до утра-то он, во всяком случае, доживет. Значит, что, Сонечка, завтра снова Павлушке манную кашу варить? Или ещё что-нибудь придумаем?

Обсудив все детали Павлушкиного завтрака, сестры разошлись по своим комнатам. Но уснули не скоро. София Павловна, как всегда, что-то читала до полуночи. А Юлия, закинув руки за голову, при погашенной лампе, ничего не видя, долго смотрела в темный потолок. И раздумывала. Ее это удивляло: нехороший признак. Не к старости ли?

12

Павлушке танцующие зверьки, купленные с легкой руки Артамонова, понравились. Он устроил для них под письменным столом берлогу, орудовал там ключом, смеялся и стукался головой о ящик стола.

Была довольна и София Павловна — тем флаконом французских, духов в белой с золотом коробочке, которую симпатичная девушка в магазине ТЭЖЭ вытащила Василию Антоновичу из-под прилавка. Большелобый мужчина с очень серьезными серыми глазами, видимо, приглянулся чем-то продавщице; возможно, что отлично сохраненной шевелюрой: ведь мужчины в таком возрасте или окончательно лысы, или же тремя чахлыми волосинами полуметровой длины изо всех сил стремятся закамуфлировать безнадежно утраченное.

Василий Антонович рассказывал об этом, по обыкновению, без улыбки, совершенно серьезно, София Павловна радостно улыбалась. Она страшно любила, когда Вася ей что-нибудь дарил. Тем более — такой подарок: духи из Франции. Франция — мать духов.

Били часы в кабинете. С той минуты, когда Василий Антонович вышел из вагона раннего поезда, пролетели три часа. Софии Павловне надо было на работу, Василию Антоновичу — в обком.

— Разбужу пойду Юлию, — сказала София Павловна.

— Ну как тут она? — поинтересовался Василий Антонович. — Уже откалывает номера?

— Работает. Она и я по очереди с Павлушкой возимся. Нет, ничего пока. — Уже в машине София Павловна добавила: — Жаль, что ты ей ничего не привез. Обидится.