Портрет Невидимого - Ханс Плешински

— Тот блондин подошел бы тебе как любовный партнер.

— Мне? И это говоришь ты?

— У него наверняка есть деньги, вы бы катались на лыжах.

— Но мне лыжи ни к чему.

— Может, дома у него найдется и какая-нибудь книжка.

— Едва ли.

— Зачем ты каждый вечер сидишь со мной? Ты ведь меня не любишь.

— С этим, Фолькер, я уж как-нибудь сам разберусь.

Случайный знакомый из сауны незаметно для меня превратился в Незаменимого Фолькера. В мой скалистый оплот посреди бушующих волн. Его расстраивало, что ему прописали очки, что у него появились седые волосы. После операции на позвоночнике я приходил к нему каждое утро, чтобы завязать шнурки. Вот уж не думал, что когда-нибудь возьму на себя такие обязательства и даже буду этому рад. Ворчание друга доставляло мне удовольствие, оно было частью игры.

— Не тяни мою ногу.

— Я не тяну. Я шнурую тебе ботинки нежно, как эльф.

— Эльф из Нижней Саксонии!

— А других добрых духов у тебя, мой дорогой, нет!

С рынком плоти гомосексуалов (выживших и новых, подросших), на котором теперь преобладали тупые и брутальные типы, Фолькер — не без горечи и обид — окончательно распрощался. Наверное, он уже не верил в возможность встречи, выводящей за пределы чисто физической близости. Он начал замыкаться в себе, и от этого сделался сильнее.

В витрине антикварного магазина напротив его дома годами стоял — может, и до сих пор стоит — маленький бронзовый бюст Франца Шуберта. Кудрявые волосы, робкий взгляд за круглыми очками. Композитор, написавший «Зимний путь», «Шарманщика»,[176] нежнейшие квартеты…

В круглых очках Фолькер до жути напоминал своего любимого композитора, о котором говорил: «Послушай его симфонии, у них нет концовки, они начинаются снова и снова, звучат дальше. Разве мог бы Шуберт признать, что звук закончился?»

Однажды солнечным утром, зайдя к Фолькеру, я застал его стоящим перед окном. Он был босой, в рваных спортивных брюках и майке. Музыка (из радиоприемника) звучала так громко, что он не услышал, как я вошел. Он дирижировал, с воодушевлением укротителя зверей, и кричал воображаемому оркестру: «Tutti! Струнные!», — а над крышами лилась шубертовская Большая симфония C-dur.[177]

— Продолжай! — я уселся в кресло.

Он уже так разошелся, что действительно не прервал своего занятия:

— Заввалиш был и остается школьным учителем. За дирижерским пультом следовало бы стоять Бернстайну![178]

Я имел счастье дружить с человеком, для которого не существует четкой границы между нормальностью и так называемым сумасшествием.

В период моего увлечения барочной поэзией он мирился с тем, что я не только часами, но целыми днями изъяснялся александринским рифмованным стихом, начиная после каждой цезуры новую мысль:

«Если хочешь поужинать в этот хлопотный день,/ То давай сюда ложку — самому мне взять лень…»

Ничто из того, что имеет отношение к искусствам (а они, как известно, не исключают из своей сферы ничего), не было Фолькеру чуждым. Когда у меня случался очередной писательский кризис, я мог в любое время суток явиться к Фолькеру, начать кататься по полу и кричать:

— Дальше не идет! Я исписался! Убей меня, моя жизнь потеряла смысл!

Он взглядывал на меня поверх очков:

— Перекатись чуть-чуть влево, тогда ты избавишь меня от необходимости пылесосить.

— Гёте был более великим!

— Значит, у тебя еще есть к чему стремиться.

— Бальзаку сочинительство давалось легко!

— Сам Бальзак где-нибудь говорит об этом?

— Что я могу рассказать, будучи западным немцем?

— То, что ты рассказываешь.

— Имеет ли это хоть какую-то ценность?

— Дай мне работать, а сам можешь кататься по полу.

— Неужели всё в жизни дается так тяжело?

— Само собой.

Перед тем же окном, на фоне которого Фолькер однажды дирижировал симфонией Шуберта, разыгралась еще одна примечательная сцена. Проведя несколько необременительных дней в Берлине, я привез оттуда пластинку. Первую запись эстрадной певицы Гитте Хеннинг[179] после ее возвращения на сцену. Шлягер «Хочу всего сразу», который стал хитом. Будучи в прекрасном настроении, я решил познакомить Фолькера с этим рецептом счастья, добытым мною в разделенном на две части городе:

Хочу всего сразу, хочу всегои прямо теперь,прежде чем сон мой последнийулетит от меня в эту дверь.Хочу жить, и пусть меня принимаюткакая я есть, я на судьбу не ропщу,но ничего, что жизнь осложняет,я больше в душу к себе не пущу.Лучше уж быть как дикий зверь:хотеть всего сразу и прямо теперь.

Не знаю, может, я выбрал для своего послания о радости неподходящий момент. Во всяком случае, столь бурной реакции со стороны Фолькера мне еще видеть не доводилось. При третьем повторе фразы «Хочу всего сразу» он сорвал пластинку с проигрывателя и вышвырнул в открытое окно:

— Не в моем доме, пожалуйста! Это дешевка! И даже не остроумная! Хочу всего сразу — а на то, что происходит вокруг, бабенка чихать хотела!

После я уже не предпринимал попыток осчастливить своего друга, любившего «бесконечные петли» в творчестве Шуберта и возглас «Варавву!» в «Страстях по Матфею»,[180] душеспасительными посланиями немецкой шлягерной индустрии.

«Усталость сердца» — так назывался роман, который Фолькер закончил в то время. Подзаголовок: «Бытовой роман». Фолькер радовался трудному рождению книги, был переполнен ею. На ста восьмидесяти семи страницах не происходило никаких эффектных событий. В «Усталости сердца» есть главный герой, мужчина, и есть некая Франциска. Между ними возникает любовная связь. По сравнению с «Усталостью сердца» «Сцены супружеской жизни»[181] Ингмара Бергмана кажутся легконогим, окрыленным произведением. Самому Фолькеру его роман представлялся вполне понятным, необходимым и даже занимательным. Но, в конце концов, ведь и над текстами Кафки первые их слушатели смеялись… когда безысходность сгущалась до такой степени, что потребность расслабиться становилась неодолимой. Людям несведущим может показаться, что Фолькер из-за свойственной ему доведенной до абсурда беспощадности не оставил без рассмотрения ни одного помысла, ни одного побуждения, так или иначе повлиявшего на любовные отношения его героев. В пространстве этого романа нет силы более великой, чем любовь. Рассуждение об идеальной возлюбленной — одно из лучших мест в «Усталости сердца»:

Все же, может быть, я заблуждался — и она в самом деле была той женщиной, о которой я всегда мечтал.

Возможно, я просто не имел в голове ясного образа Франциски. Теперь я опять увидел ее в совершенно новом свете. Может, именно Франциска воплощает тот идеальный образ, который я в ней не сумел распознать; который, значит, пусть неопознанный, уже существовал как реальность в миг, когда я в нем засомневался: был при мне, лежал рядом, а я его целовал, освобождал от одежд, с ним спал. Я решил внимательней присмотреться, но такое решение как раз и было первым отторгающим шагом, прочь от нее, и теперь мне приходилось следить за собой, чтобы это не обнаружилось в моем поведении. Я не хотел ее сразу отталкивать, не хотел терять и верил, что смогу удерживать ее, как и всех других, в состоянии ожидания — до тех пор, пока не прояснится, как с ней обстоит дело. Это сразу вернуло мне ощущение собственной свободы, я хотел, когда внутри себя буду знать про нее точнее, иметь возможность вернуться к ней, встретиться с ней снова, но сейчас я еще не знал, будет ли это Франциска или другая женщина, и потому ничего определенного на сей счет сказать не мог. Я полагал, что все, с кем я тем временем успел познакомиться, кто вовлекал меня в разговор и кого мне еще только предстояло узнать, в каком-то, пусть и неясном смысле принадлежат мне. С другой стороны, говорил я себе, ее-то я еще по-настоящему не узнал.

Успех или крушение любовных отношений в «Усталости сердца» одинаково возможны:

С лестничной площадки я еще раз взглянул вверх и увидел ее стоящей в дверях чужой квартиры, как принимающую гостей хозяйку, — без рук, ибо дверь была приоткрыта ровно настолько, что в просвете виднелись голова и туловище. Она должна позвать меня, сказал я себе и одновременно испытал ощущение, будто она, хотя и не может ничего толком разглядеть, смотрит в лицо собственной гибели, воплощенной во мне.

В телесной близости, взаимных наблюдениях, ожидании, анализе происходящего выражается суть этой любовной связи, тогда как внешние обстоятельства — наличие автомобиля, отпуск, события общественной жизни — почти никакого значения не имеют. Речь идет, неизменно и исключительно, о двух отражающихся друг в друге личностях, о двух чужаках в этом мире: