Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

— Так что же делать-то?

Не стану хорошего человека выдавать, но выход нашелся без труда — сбегал я за бутылкой в ближайший магазин и вот тихонечко, опасливо озираясь по сторонам и вздрагивая при каждом стуке, поднимаюсь по лестнице на второй этаж и по ковровой дорожке направляюсь в зал. Вроде бы там и проходит заседание здешнего ученого совета.

Сначала длинный коридор. Стены увешаны дипломами и благодарственными грамотами за достижения в деле улучшения родного языка. Потом огромное фойе — тут не до грамот, потому что по стенам сплошь бородачи в тяжеловесных рамах, начиная с Кирилла и Мефодия. Кто знает, возможно, борода у них нечто вроде отличительного знака, ярлыка. Нет, скорее уж памятной медали. А как еще может выглядеть медаль почетного строителя, если речь о строительстве языка?

Я перед входом в зал. И вот, прислонившись ухом к двери, внемлю доносящимся из зала голосам. Ну что поделаешь — попросту подслушиваю.

— Шутки шутками, уважаемые господа. Но как же так случилось, что наши признанные классики не смогли ничего такого написать? Да что писатели… ведущие литературоведы эту тему просмотрели. А ведь какие люди, какие имена! Ну, им-то, может, и простительно, коль выше крыши заняты работой, им еще изучать и изучать. Что Пушкин, что этот… как его… Федор Достоевский. Тут в общем-то понятно. А вот ведущий наш литературоведческий журнал с его многочисленной армией исследователей — он-то, они-то что? Прогавкали, профукали, опять же просмотрели?

— Издеваетесь? Нам деньги нужно зарабатывать, семью кормить, а вы тут с каким-то неизвестным автором. Да кому он нужен? Говорят, написал что-то про Булгакова, про роман его с княгиней, ну так и что? Мало ли чего жулик нафигачил! Да я не сомневаюсь, что архивы подчистил, домовые книги заново переписал, поддельные княжеские письма разослал в музеи. Тьфу на него!

— Ну, это вы слишком! А я бы ему так сказал: как-то не верится, гражданин хороший. Слишком уж гладко у тебя, да и сюжет замысловатый. Ну очень это подозрительно! Такого в природе просто не бывает. Так что, извини, вынужден прийти к выводу, что ты списал. Но у кого?

— Да-да! Я тут припомнил «Тихий Дон». Конечно, сравнивать не собираюсь, но сказывали, что ту историю сочинил белогвардейский офицер. Так, может, это самое и здесь?

— Господа! Мы забываем о деликатных обстоятельствах. Как-никак речь идет о замужней даме, да еще княгине. Вряд ли ее любовник пользовался курьером, чтобы нежные послания передавать. Скорее всего, на то был телефон.

— Так, может быть, телефонистка?

— А это мысль!

— Да! Да! Представьте, старая дева, бывшая курсистка с неудавшейся судьбой. Случайно подслушала разговор. Затем телефон поставила на прослушку, записи расшифровала… Ну и вот!

— Он что же, за телефонистками ухлестывал?

— Кто? Автор?

— А как еще к нему такие записи могли попасть?

— Возможно, родственник Булгакова.

— Для справки сообщаю. Родственников автора в 1916 году в Москве не обнаружено. Однофамилец был. Торговал стерлядью, карасями и севрюгой.

— Да, благословенные были времена! Стерляжья ушица с расстегаями…

— А водочка! Водочка! Настоящая, смирновская, да со слезой…

— Да, были времена!

— Господа! Не отвлекайтесь. Тут, недалеко есть ресторан…

— А-а-а-а-а!!!

— Терентий Францевич! Что с вами!

— А-а-а-а-а!!!

— Да что случилось-то? Приснился нехороший сон?

— Вспомнил! Вспомнил я этого Михаила Афанасьича! Я ж его тогда в ухо укусил!

— Так, давайте все отмотаем на начало. Где и когда вы познакомились?

— Да знать бы я его не знал!

— И все же?

— В школе. За одной партой мы сидели.

— За что кусался-то?

— А ты как думаешь? За дело!

— Позвольте, господа! Однако из того, что автор наш укушенный, вовсе не следует, что он враль, плагиатор и вообще — что очень нехороший человек.

— А кто?

— Ну просто повезло. Набрел на интересную тему и совершенно случайно, подчеркиваю, случайно написал роман. Науке известны и не такие случаи.

— Так что же будем делать? Я вот не знаю — то ли порицание выносить, то ли благодарить за нужную работу…

— А кому она нужна?

— Да ведь интересно.

— Мне лично нет. С княгинями сроду не вожжался.

— Да она б тебе и не дала.

— Это почему ж такое?

— Да талантом ты не вышел.

— Это почему ж не вышел? Да ты ваще туда сроду не входил!

— Господа! Не будем ссориться. Литературные таланты — это тема следующего заседания. Итак, что будем записывать в протокол?

— Кхе, кхе… Позвольте мне.

— Просим, просим… Слово имеет Терентий Францевич…

Тут я уже не выдержал. Казалось, вот еще чуть-чуть — ударом ноги дверь вышибу и ворвусь в актовый зал. Что вы себе позволяете? Да как можно такое говорить о человеке! Что Шустер, что эти — вот опять про плагиат. Сами-то, наверное, списывали, а сваливаете на других. Да можно ли унижать такими подозрениями человека? И если бы не уважение к Кириллу и Мефодию… В общем, я осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель просунул голову.

На помосте или, точнее, на эстраде — даже не знаю, как это следует назвать, — стоял докладчик. Розовощекий, с окладистой белой бородой, он словно бы перебрался сюда на время со «стены бородачей» — тех, что в фойе стоят… то есть висят на страже. Висят без отдыха, без сна. Телохранители словесности, блюстители знаков препинания, борцы за чистоту сравнений и метафор…

Некстати вспомнилась зеленая елка с золотой звездой, подарки от Деда Мороза и Снегурочки. Все это было. Это было когда-то, и верится, что еще придет зима. Само собой, если ничто не помешает. Погода, ведь она нередко извивается ужом — вот ждешь от нее трескучего мороза, снега, а она неожиданно дождями поливает. Ну вот и тут, вместо того чтобы чирикать по-воробьиному, докладчик разливался соловьем:

— Господа! Как вам должно быть хорошо известно, культура постсоветская гетерогенна. Складывающийся в рамках гибридного регистра понятный большинству присутствующих в зале узус зависит фундаментальным образом от соотношения книжного и некнижного языков. Не буду вам напоминать, что признак книжности — это основное отличие языков в сознании носителей.

— Верно! Правильно! — кричали из зала.

— Можем ли мы утверждать, что представленный материал соответствует священному для нас принципу книжности? Нет и еще раз нет! Готов повторить это в любой аудитории и на любом европейском языке — от древнефламандского до идиш.

— Браво, мэтр! — послышалось из третьего ряда.

— Скажу больше. Автор романа — это вредный сорняк, который вреден для всех, вне зависимости от литературных предпочтений. Сорняк, который губит русскую литературу. Да что тут говорить — он губит все! Причем проблема не в порочной идеологии, потому что никакой идеологии в романе нет, а в завиральных идеях, которые, как у всякого мошенника, взяты напрокат неизвестно где и у кого и непонятно для какой цели.

— Требуем расследования! Плагиат здесь не пройдет! — закричали в зале.

— Переходя к сюжету, считаю необходимым особо подчеркнуть, что тема рукописи надумана и неоригинальна. А потому нет никаких оснований утверждать, будто представленный на наше рассмотрение материал является значительным достижением в области словесности. В конце концов, да мало ли с кем эта княгиня спала! И что же, о каждом таком случае следует писать роман?

— Запретить! Забаллотировать! — неслось из зала.

— Мало того что автор предает огласке интимные моменты жизни уважаемых людей, так он еще набрался наглости рассуждать об исторических реалиях державы. Да что рассуждать, даже делать выводы. Господа, но так нельзя! Мы не позволим выскочкам замахиваться на величие России!

Тут кто-то врубил гимн. Все как по команде встали…

— Кому еще там неймется! Что за шутки, господа? — судя по тону, возмутился ученый секретарь. — Немедленно уберите музыку.

В задних рядах возник переполох. Кто-то охнул, получив под дых, кому-то стало плохо… Но вот злоумышленника вывели, все успокоились. Тут я почувствовал — либо сейчас, либо никогда. Ворвался в зал и, выбросив руку в направлении трибуны, заорал:

— Вот вы, знатоки узуса и книжного регистра! Вы, претендующие на звание хранителей русского языка!

Попробуйте! Попробуйте написать что-нибудь получше! Да будьте вы так же талантливы, как Куприн, Бунин и Максим Горький, вместе взятые, вам и тогда это будет не по силам. А потому что все нужно пережить. И войну, и морфий, и возвратный тиф… Только тогда удастся рассказать и о загубленной любви, и о стране, и о своей несчастной жизни. А иначе… — тут я запнулся, не зная, что бы еще пообиднее сказать, — а иначе не выйдет ничего, кроме очередной, никому не нужной, бездарной диссертации!

Задние ряды в едином порыве поднялись. Раздались аплодисменты, переросшие в овацию.