Храм Духа Святого - Фланнери О’Коннор

Эхо замирало волнами. Но прежде, чем угасла последняя волна, открылась дверь, и в прихожую заглянул Фэйрбразер. Его нос сморщился: шериф был огорошен сюрпризом. Но мгновенно его глаза остекленели и отразили всю сцену: старая дама лежала на полу между девчонкой и Томасом.

Мозг шерифа работал как счетная машина. Он без труда разгадал весь замысел: парень задумал пристрелить мамашу и свалить преступление на девчонку, но Фэйрбразер опередил его. Они еще не заметили его головы в дверях. Он пригляделся, и тут его еще раз осенило: прямо над трупом убийца и шлюха готовы были броситься друг другу в объятья. Да, он раскусил их с первого взгляда. Всякое он повидал на своем веку, но эта сцена превзошла все его ожидания.

СПИНА ПАРКЕРА

перевод Л. Мотылев

Жена Паркера сидела на полу передней веранды и лущила фасоль. Паркер — тот сидел поодаль на ступеньке и угрюмо смотрел на нее. Убожество, убожество. Тонкая кожа обтягивает лицо туго, как кожура луковицу, глаза серые и колючие, как острия ледорубов. С чего он женился на ней, Паркер понимал — по-другому ее нельзя было добиться, — не понимал только, с чего он теперь с ней валандается. Ко всему, она была с животом, а беременные не шли у него как женщины первым номером. И тем не менее Паркер торчал при ней как опутанный. Ему и странно было, и стыдно за самого себя.

Дом на высокой придорожной насыпи, который они снимали, стоял сам по себе, если не считать росшего рядом высокого одиночного пекана. Внизу время от времени проезжали машины, и женины глаза, подозрительно проводив звук, вновь успокаивались видом газеты с фасолью у нее на коленях. Среди всякого разного, чего она не одобряла, были автомобили. Она плоха была, помимо прочего, тем, что везде и всюду унюхивала грех. Она не курила, не жевала табак, не пила виски, не ругалась и не красилась, хотя подкраситься ей, думалось Паркеру, ей-богу не помешало бы. При такой нелюбви к цвету тем страннее было, что она согласилась выйти за него замуж. Иногда ему казалось, что она вышла с намерением его спасти. А иногда он, наоборот, подозревал, что все, о чем она говорит с осуждением, на самом-то деле ей нравится. Так или иначе, ее он еще хоть как-то мог объяснить, себя же самого — никогда.

Она повернула к нему голову:

— Можно было, небось, и к мужчине наняться. Что, обязательно было к женщине?

— Заткнись-ка ради разнообразия, — пробурчал Паркер.

Будь он уверен, что это она ревнует его к работодательнице, ему было бы даже приятно, но скорее всего ее беспокоил грех, который может выйти, если друг другу приглянутся хозяйка и работник. Он сказал ей, что нанялся к молодой блондинке в соку, хотя на самом деле это была старушенция лет под семьдесят, до того высохшая, что интересовало ее в жизни одно: как заставить его побольше вкалывать. Бывает, конечно, что старухи заглядываются на парней, тем более на таких привлекательных, каким Паркер себя считал, но эта-то нет, эта смотрит на него как на свой древний трактор: хотелось бы чего-нибудь поприличней, да где взять? Трактор у него сломался на второй день, как он уселся за руль, и она тут же отправила Паркера стричь кусты, а черномазому своему, кривя губу, сказала: «За что ни возьмется, все портит». Еще она потребовала от Паркера, чтобы работал в рубашке, которую он сперва снял, хотя день был не очень жаркий. Паркер подчинился, но с неохотой.

Убожество, с которым он связался, было его первой женой. До нее у него женщины бывали, но он не думал, что когда-нибудь позволит окрутить себя юридически. В первый раз он ее увидел тем утром, когда на шоссе отказал его пикап. Кое-как Паркер съехал с дороги и дотянул до аккуратно выметенного двора, где стоял облезлый двухкомнатный домишко. Он вышел, поднял капот и начал исследовать мотор. Шестое чувство всегда подсказывало Паркеру, что его разглядывает женщина. После нескольких минут копанья в моторе у него стало покалывать шею. Он оглядел пустой двор и веранду дома. Женщина, которой он не видел, смотрела либо из-за кустов жимолости, либо из окна.

Паркер вдруг запрыгал и замахал рукой, как будто повредил ее о железяку. Потом, прижав ладонь к груди, сложился вдвое.

— Господи, твою мать! — заголосил он. — Иисуса Христа к черту в зубы! Иисус Всемогущий, чтоб ты лопнул! Господа Бога в ад затолкать!

И дальше в таком же духе, во всю глотку изрыгая один и тот же бедный набор богохульств.

Нежданно-негаданно в щеку ему сунулась страшная колючая лапа, и он шмякнулся спиной о капот пикапа.

— А ну без скверны этой чтоб у меня! — пронзительно раздалось у него над ухом.

В глазах у Паркера стало до того мутно, что в первую секунду он решил, будто на него обрушилось нечто свыше — этакий бдительный ангел-великан с древним оружием. Когда поле зрения очистилось, он увидел высокую костлявую девку с метлой.

— Я руку поранил, — возмущенно заявил он. — Я РУКУ ПОРАНИЛ!

Он совсем забыл, что не поранил никакой руки, — так распалился.

— Она, может, сломана, — прорычал он нетвердым каким-то рыком.

— А ну дайте гляну, — потребовала девица.

Паркер протянул руку, она подошла ближе и стала смотреть. На ладони не было ни царапинки — она взяла руку и перевернула. Ее собственная рука была горячая и шершавая, и касание пробудило Паркера окончательно. Он посмотрел на нее внимательнее. Ну нет, подумал он, от такой чем дальше, тем лучше.

Острые глаза девицы уставились на тыльную сторону загорелой толстопалой руки, которую она держала. Там в красном и голубом был вытатуирован гордый орел, усевшийся на пушку. Рукав у Паркера был закатан до локтя. Повыше орла змея обвила щит, а пространство между орлом и змеей заполняли сердца, одни пронзенные стрелами, другие нет. Повыше змеи — игральные карты веером. От запястья до локтя на коже у Паркера не было клочка, не украшенного тем или иным броским рисунком. Девица таращилась на все это с улыбкой изумления и шока, как будто случайно ухватилась за ядовитого аспида. Она выпустила его руку.

— Другие, те больше заграничные у меня, — сказал Паркер. — А эти почти все отечественные. Первую мне накололи в пятнадцать лет.

— Мне про это не рассказывайте, — перебила девица. — Не терплю, пагуба одна.

— Вам бы на те посмотреть, на какие не всем можно смотреть, — сказал Паркер и подмигнул.

На щеках у девицы, смягчая ее облик, выступили два алых круга, похожих на яблоки. Паркера затронуло. Он ни секунды не сомневался, что на самом-то деле татуировка ей нравится. Он еще не встречал женщины, которая осталась бы к ней равнодушна.

В четырнадцать лет Паркер на ярмарке увидел человека, растатуированного с ног до головы. Вся его кожа, кроме бедер, которые окутывала шкура пантеры, была, как показалось Паркеру издали (он стоял на скамейке в самом заду балагана), расписана единым узором — ярким, сложным. Невысокий и плотный, мужчина расхаживал по помосту, напрягал мышцы, и кожная его арабеска из людей, зверей и цветов шевелилась своим собственным неуловимотонким шевелением. Паркер взволновался, Паркер вспыхнул, как вспыхивают иные, когда мимо проносят флаг. Вообще-то он тогда почти все время ходил раззявив рот. Он был тяжеловатым, серьезным, простым, как хлебная буханка. Когда представление кончилось, он долго не слезал со скамейки — все стоял и пялился на пустой помост, пока в балагане не стало совсем пусто.

Никогда раньше Паркер не испытывал даже малейшей завороженности. Пока он не увидел ярмарочного артиста, ему и в голову не приходило, что в факте его, Паркера, существования есть что-то необычное. Собственно, это и тогда не пришло ему в голову, но в нем угнездилось странное беспокойство. Словно слепого парня развернули лицом в другую сторону, да так аккуратно, что он даже не ощутил смены направления.

Чуть погодя он обзавелся первой наколкой — орлом на пушечном стволе. Местная работа. Больно было всего ничего — как раз настолько, чтобы Паркер почувствовал: это стоило сделать. И тут тоже была своя странность: раньше он думал, что делать стоит только то, от чего не больно. На другой год он бросил школу, потому что ему уже стукнуло шестнадцать и, значит, было можно. Сколько-то проучился в ремесленном, потом и оттуда слинял и полгода проработал в гараже. Он не стал бы вообще никуда наниматься, если бы наколки не стоили денег. Его мать работала в прачечной и могла его содержать, но за наколки, кроме той, где ее имя было обведено сердцем, платить не желала. Эту он поворчал-поворчал, но сделал. Впрочем, мать звали Бетти Джин, и он не обязан был никому докладывать, кем она ему приходится. Наколки оказались хорошей приманкой для девиц из тех, что ему всегда нравились, но не обращали раньше на него внимания. Он начал пить пиво и задираться. Мать плакала, видя, во что он превращается. Однажды вечером, не сказав куда, она потащила его на молитвенное собрание. Увидев большую освещенную церковь, он вырвал руку и дал деру. На другой день, соврав насчет возраста, записался в военные моряки.