Дом кукол - К. Цетник

Лагерная площадь пустеет. Что-то ужасное начинает проясняться в мозгу Гарри. Но он отгоняет от себя эти жуткие мысли. Из бараков прорываются наружу шум, возня. Бедняги, после того, как поглотили порцию супа, в тысячу раз острее чувствуют мучающий их голод. Там, в бараках еще жаждут жизни а здесь, на площади — смерть. Скоро многие из тех, что так хлопочут в бараках, будут лежать здесь, на площади, голова к голове, безмолвные.

Эти ведь сегодня утром так же шумели, возились…

Может, Тедек уже в бараке? Может, Гарри потерял его в общей беготне? Напряженный взгляд Гарри устремлен к трупам, уложенным у стены, на другом конце площади. Лагерники протискиваются в двери барака к котлам с супом, но эти там, на конце площади, лежат вытянувшись, прямые, не знающие, что перекличка уже закончена; они словно окаменели во время переклички, их нужно только разбудить.

За проволочным ограждением появляется эсэсовец без мундира, без каски, в одной майке. Он держит в руках мыло и белое полотенце, степенно шагая в сторону ванной комнаты. Его деревянные шлепанцы стучат по мощенной камнем дорожке. Он насвистывает песенку «Девушки, которых я люблю…»

Площадь пуста. Гарри направляется к стене; он даже не спрашивает себя, зачем он идет туда. Просто он санитар, и в его обязанности входит проверить место, где сложены трупы.

Первым лежит Тедек. Его тело избито и истерзано. Брюки на нем порваны от сильных ударов. Рот искривлен, словно собирается укусить обидчиков. Глаза распахнуты. Он еще живой!.. Вот ведь слышны его слова… В нем застрял крик. Глаза живые… Они взывают о помощи, о спасении.

Тедек! Тедек!..

Из барака выходят дневальные. Они уже получили свои порции супа, и теперь должны отнести мертвые тела в мертвецкую. Они начинают тянуть их по земле. Один из дневальных сыпет проклятиями:

— Чтобы холера взяла вас, паршивые! Из-за этой падали не дают поесть суп спокойно!

— Санитар! В бараке уже раздают суп! — говорит один из них Гарри, хватая Тедека за ногу.

Гарри нагнулся.

— Я помогу вам отнести его.

Он взял Тедека на руки.

Мертвец был легкий, как иссушенный скелет. Гарри несет его в мертвецкую. В это время эсэсовец возвращается из умывальной комнаты. Полотенце накинуто на его плечо, маленькой расческой он приводит в порядок свои мокрые волосы, насвистывая «Девушки, которых я люблю…», стуча в такт песенке деревянными башмаками.

Гарри осторожно положил тело Тедека на пол. Никогда он не видел у Тедека в лагере таких живых глаз.

Ему хотелось сказать:

— Тедек, я ведь положил для тебя в твоем отделении на нарах три картофелины в мундире. Ты съешь их завтра утром перед выходом на работу.

Еще ему хотелось сказать:

— Тедек, честное слово, сегодня ты выглядишь лучше обычного…

В углах мертвецкой показались крысы. В их круглых черных глазах удивление. Они уставились на Гарри, словно вопрошая: «Санитар живой еще или нет? Чего он тут возится? Кому он тут нужен? Почему он мешает нам? Мертвецы принадлежат нам, хотя это и не ахти какая жирная трапеза. То, что „бауштеле“ оставляет, весьма скудно!..»

Тело Тедека растерзано и избито. Гарри нагнулся и пальцами закрыл ему глаза.

Тедека уже нет. Гарри уже не уведет его больше в больничную комнату. Последняя из его надежд лежит распластавшись на полу в мертвецкой. Только теперь случившееся дошло до его сознания. «Давайте все, как один, восстанем против немцев…», — умолял тогда Фарбер. Саня закрывала уши, чтобы не слышать. Не потому, что она боялась, просто ей мечталось, что он, Гарри, переживает войну. Да и он сам не мог примириться с мыслью, что после того, что им пришлось так много пережить в гетто, Саня и Даниэла погибнут под пулями. Теперь он здесь, в мертвецкой немецкого лагеря в Нидервальдене. А что станет с ним, когда все лагерники пройдут через эту мертвецкую? Какую смерть изберут для него немцы? Саня хорошо устроена на работе в мастерской, Даниэла работает в сапожных мастерских особого назначения. Сознание того, что самые дорогие для него люди вне опасности, успокаивает его душу.

Мог ли Тедек обвинить себя в чем-нибудь? Разве он не пожертвовал собой ради других? «Я выхожу из гетто, чтобы тем самым принести жизнь другим…» «Я вымощу дорогу для вас…» Разве этот мозельман не сделал все возможное и даже сверх этого?

Через расшатанную дверь мертвецкой заглядывают лагерники. Они с нетерпением ждут, чтобы санитар ушел. Им нужно раздеть мертвецов — снять с них обувь и тряпки, надетые на них.

Над площадью проверок день уже клонился к закату. Гарри повернулся к выходу. Лагерники издали следили за ним.

Ух, эти глаза! Глаза крыс!.. Те же взгляды… Его охватили отвращение и злоба.

— Гиены! Отвратительные гиены! — кричал он им вслед, еле сдерживаясь от злости. — Каждый, кто посмеет зайти в мертвецкую, получит десять кнутов!

Лагерники пришли в замешательство. Они вертелись туда-сюда, переминаясь с ноги на ногу, не понимая, что происходит? Что это санитар вдруг вмешивается не в свое дело? Один из лагерников посмотрел на свои обернутые в тряпки ноги. Приблизился к Гарри, поднял к нему умоляющий взгляд и тихим голосом спросил:

— Что плохого в этом, санитар? Целый день я работаю на острых камнях, ноги мои изранены. Если я не сниму с них тряпки, их повезут отсюда одетыми… Что тут оскорбительного, санитар?..

Он молчаливо отвернулся от них, направляясь в барак. Перед его глазами стоял жалкий лагерник с искаженным, умоляющим взглядом. Он вспомнил, что Тедек был обут в литые, крепкие ботинки. Он должен был пробираться в них горами и лесами к чехословацкой границе. Сапожник Вевке вложил в них все свое уменье и тепло отцовского сердца.

«Что плохого в этом, санитар? Если я не возьму их одежду, их повезут одетыми…»

У входа в барак стояла скамья Шпица для порки. Около скамьи стоял Иче-Меир, сзади него — его сын. Шпиц вглядывается в жертву — пятидесятилетнего, рыжего Иче-Меира, зажав свою палку, как человек, получающий удовольствие от своей работы.

Шпиц орет:

— Занвил Люблинер!.. Быстро, сюда! Скорее! Двадцать раз тебе в задницу!

Шпиц молодой парень, лет двадцати, низкого роста, уроженец Германии. Его сестра работала в бюро «Особого отдела», где-то в центре, из-за чего Шпиц и считался «привилегированным». Она, наверное, постаралась за него. В лагере его назначили «еврейским старшиной». В сущности, никто не знал наверняка, родился ли он в самом деле в Германии или же выходец из Галиции. Он хвалился, что послан сюда из «старого Райха». Он говорил, как настоящий эсэсовец. Нос у него длинный, с горбинкой, серповидный, это придает его лицу хищное выражение.

Рыжий Иче-Меир стоял наготове. Шпиц поглядел на него, но тот не поднял опущенных глаз. Им обоим было ясно, что после «двадцати в зад» наказанного отнесут в мертвецкую. Голова Иче-Меира побрита. Заметна лишь пульсация крови на висках. Из его тощей шеи выпирал жалкий кадык. Сзади стоял его сын, раскачиваясь, как на молитве, не переставая щипать свои костлявые руки.

Занвил Люблинер вышел из рядов. Он наткнулся взглядом на Гарри, опустил голову от стыда и продолжал двигаться к скамье. Гарри почувствовал, как в нем стынет кровь. Он подбежал к скамье, у него вырвался крик:

— Нет! Занвил хороший рабочий! Мне нужно сейчас перевязать ему раны. Не разрешу, чтобы его убили!

Шпиц опустил ногу на землю, второй рукой ухватился за палку и потащил ее, как вытаскивают саблю из ножен. Он принял воинственную позу:

— Занвил! Ну, быстро ложись на скамейку! — приказал Шпиц.

— Нет! Я говорю, нет! — крикнул Гарри с силой. Он встал между Занвилом и скамейкой. Кровь у него словно закипела в жилах, мускулы напряглись. Теперь он был готов на все.

— Нет! Я говорю нет!..

— Санитар! Не вмешивайся! — предупредил его Шпиц. Он ткнул ему в лицо записку. — Вот предписание «Кота»! Кто за это отвечает? Ты или я? — провизжал Шпиц.

— Иди к начальнику лагеря! Подай на меня жалобу! Я принимаю на себя вину! Ты слышишь?! Я беру на себя вину!!

— Я получил приказ и выполню его. Иди ты сам к начальнику и жалуйся. Пойди и скажи, что я убиваю хорошего рабочего. Но берегись, санитар! В твоем носу слишком уже копошатся блохи…

— Не стоит, Прелешник. Не стоит… — сказал ему в спину Занвил. — Не стоит, Гарри.

— Ложись, рыжая падаль!.. — повернулся Шпиц к старику Иче-Меиру. В нем кипела злость. Было ясно, этот еврей обречен, он не встанет живой со скамьи. Гарри чувствовал, что своими руками он поддал жару Шпицу.

В ту же минуту сын Иче-Меира, стоявший за спиной отца, ринулся к скамье, бросился на нее и стал кончать:

— Еврейский старшина, пожалей, пожалуйста! Сжалься! Бей меня вместо отца. Дорогой старшина!.. Сладкий еврейский старшина!.. Пожалей, пожалуйста, бей меня!

Рыжий Иче-Меир, стоявший до сих пор, как окаменелый, внезапно проснулся. Он прыгнул к скамейке, схватил сына за горло, как бы желая задушить его.