Время перемен - Роберт Силверберг

– Вы любите свою названую сестру?

– Разумеется, каждый любит свою названую сестру.

– Здесь имелось в виду «любите» в совершенно определенном смысле, заявил он, понимающе усмехнувшись.

Я напрягся и невольно отпрянул от нее.

– Разве мы настолько опьянели в тот вечер? Что вы тогда услышали о ней?

– Ничего, – пожал плечами Швейц. – Об этом говорили ваши глаза, улыбка. Вам не нужны были слова.

– Может быть, лучше поговорим сейчас о чем-нибудь другом?

– Как будет угодно вашей милости.

– Это деликатная тема и… мучительная.

– Тогда извините, ваша милость. Просто хотелось получить подтверждение своим догадкам.

– Такая любовь как раз запрещена нам.

– Хоть и нельзя утверждать, что она никогда не возникает, не так ли? – спросил Швейц и, приблизив свой бокал, чокнулся со мной.

В то мгновение я твердо решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком глубоко заглянул внутрь меня и говорил о сокровенном чересчур свободно. Но дня через четыре, столкнувшись с ним на причале, я снова пригласил его на обед. Лоимель была недовольна и отказалась выйти к столу.

Халум тоже не пришла, сославшись на то, что приглашена к друзьям. Когда же я стал настаивать, она сказала, что в присутствии Швейца чувствует себя как-то неловко. Правда, в Маннеране был Ноим, и он присоединился к нашей трапезе. Мы понемногу пили, разговор поначалу не клеился. Постепенно мы все же разговорились и рассказали Швейцу, как я бежал из Саллы, опасаясь своего брата, а Швейц описал нам, как он покидал Землю. Когда в тот вечер землянин ушел, Ноим сказал, причем не очень-то осуждающе:

– В этом человеке много сатанинского, Кинналл.

30

– Этот запрет на самовыражение, – сказал Швейц, когда мы в очередной раз оказались вместе, – можете ли вы объяснить его, ваша милость?

– Вы имеете в виду, что запрещено говорить слова "я" и «мне»?

– Не только, поскольку при этом вам отказано в образе мышления, сопутствующем употреблению таких слов, как "я" и «мне», – покачал он головой. – Меня интересует заповедь, которая заставляет вас замыкаться в себе, ограничивать круг доверительного общения побратимами и исповедниками. Обычай возводить вокруг себя стены оказал влияние даже на вашу грамматику.

– Вы имеете в виду Завет?

– Да, Завет, – кивнул он.

– Вы говорили, что знакомы с нашей историей?

– Довольно глубоко.

– Вам известно, что наши предки были людьми суровыми, привычными к холодному климату, не боялись трудностей, недоверчиво относились к роскоши и опасались праздности. Они прибыли на Борсен, чтобы избежать разлагающей скверны на своей родной планете.

– Разве это так? Они были просто беженцами, которые удирали от религиозных преследований.

– Беженцами от лени и потворству своим слабостям, – невесело сказал я. – И очутившись здесь, они установили такие нормы поведения, которые могли уберечь их внуков от морального разложения.

– Это и был Завет?

– Да, Завет! Обет, который они дали друг другу, обет, который каждый из нас дает своим соплеменникам в День Поименования. Мы клянемся никогда не взваливать свои неприятности на других, клянемся иметь сильную волю и быть твердыми духом, чтобы боги продолжали улыбаться, глядя на нас… И так далее, и так далее… Мы приучены ненавидеть демонов, которые прячутся за нашим "я".

– Демонов?

– Так мы это расцениваем. Демоны-искусители побуждают нас использовать других там, где мы должны полагаться только на свои собственные силы.

– Там, где нет любви к себе, там нет ни дружбы, ни участия к судьбе других!

– Возможно, что так…

– А поэтому не может быть и доверия.

– Мы определяем долю ответственности посредством соглашения, – сказал я. – При этом нет нужды знать, что делается в душах других, раз уж правит Закон. И на материке Велада никто не позволяет усомниться в господстве этого Закона.

– Вы говорите о ненависти к своему "я", – произнес Швейц. – Однако вы, скорее, возвеличиваете его.

– Каким же образом?

– Живя порознь, постоянно отдаляясь друг от друга. Каждое "я" находится как бы в замке. Гордые. Несгибаемые. Равнодушные. Чужие друг другу. Да ведь это настоящее царство своего "я", а не его подавление!

– Вы странно смотрите на жизнь, – постарался я усмехнуться. – Разве не смешно, что вы выворачиваете наизнанку наши обычаи, якобы не замечая этого?

Швейц немного помолчал, а потом задал вопрос:

– И так было всегда? С самых первых поселений на материке Велада?

– Да, – кивнул я. – За исключением недовольных, о которых вы слышали и которые уплыли на южный материк. Остальные живут по заповедям Завета.

Наши обычаи со временем стали более суровыми: мы не имеем права теперь говорить о себе в первом лице единственного числа, поскольку это считается неприкрытым самообнажением, хотя в средние века это было вполне нормальным. С другой стороны, кое-что смягчилось. Когда-то нам запрещалось называть свои имена незнакомым людям. Мы заговаривали друг с другом, только если в этом была крайней необходимость. Сейчас мы стали более доверчивыми.

– Но не слишком, – захохотал Швейц.

– Да, не слишком! – согласился я.

– А разве это не мучает вас? Каждый человек наглухо закупорен в самом себе! И вам никогда не приходило в голову, что люди могут быть гораздо более счастливыми, ведя другой образ жизни?

– Мы придерживаемся Завета.

– С легкостью? Или это требует каких-то усилий?

– С легкостью, – ответил я без запинки. – Наши муки не так уж велики, если принять во внимание, что у нас есть названые братья и сестры, с которыми мы общаемся откровенно, не прибегая к безличности. То же можно сказать и о наших исповедниках.

– Зато вы не имеете права жаловаться другим, не можете снять бремя с опечаленной души, вам нельзя просить совета, запрещено открыто изъявлять свои желания и нужды, вы вынуждены говорить только об отвлеченных предметах, – Швейц пожал плечами. – Извините, ваша милость, но приходится признавать, что все это очень трудно. Всегда, всю жизнь хотеть любви и тепла, соучастия, откровенности и наткнуться на строгое запрещение всего, что хотелось бы ценить особенно высоко…

– Вы были бы намного счастливее, – попытался иронизировать я, – найдя здесь теплоту, любовь и человеческое общение?

Швейц снова пожал плечами:

– Это всегда нелегко найти.

– Нам не грозит одиночество, так как у нас есть названые родственники. Если есть Халум и Ноим, всегда готовые дать утешение, зачем нужны чужие люди?

– А если их нет рядом? Если приходится странствовать где-то далеко, ну скажем, в снегах Глина?

– Это приносит страдания. Зато и характер закаляется. Но это исключительное положение. Швейц, наша система, возможно, и принуждает нас к изоляции, зато она гарантирует нам любовь.

– Но не любовь мужа к жене, отца к ребенку.

– Наверное, нет…

– И даже любовь между побратимами ограничена. Вот вы сами признавались, что чувствуете влечение к своей названой сестре Халум, которое нельзя…

Этого я не мог позволить ему.

– Говорите о чем-нибудь другом, землянин! – обрезал я его. Щеки мои покраснели, меня бросило в жар.

Швейц поклонился и сдержанно улыбнулся:

– Извините, ваша милость. Разговор зашел слишком далеко, я потерял контроль над собой, но, поверьте, вовсе не хотел сделать вам больно.

– Очень хорошо.

– Тема стала слишком личной.

– Знаю, что вы не хотели зла, – кивнул я, чувствуя себя виноватым за эту вспышку. Он уколол меня в самое уязвимое место, и то, что я так отреагировал, подтверждало его правоту. Я налил еще вина. Некоторое время мы молча пили. Затем Швейц заговорил:

– Можно пригласить вас, ваша милость, принять участие в одном опыте, который может оказаться очень интересным и ценным для вас?

– Продолжайте, – нахмурился я, чувствуя себя неловко.

– Вам известно, – начал землянин, – что давно чувствую неудобства от своего одиночества во всей Вселенной и безуспешно пытаюсь найти свое место в ней? Для вас средством познать самого себя служит вера, но ваш собеседник не смог приобщиться к такой вере из-за его несчастливого пристрастия к полнейшему рационализму. Не удается достичь этого высшего ощущения сопричастности с помощью только слов, молитвы, обряда. Для вас это возможно, и приходится завидовать вам. Создается ощущение, что меня (о, извините) загнали в западню, изолировали, закупорили в черепе, обрекли на духовное одиночество – человек отдельно от всех, человек сам по себе. И такое состояние безбожия трудно назвать приносящим радость. Вы на Борсене можете вытерпеть такую изоляцию, на которую сами себя обрекли, поскольку находите утешение в своей религии. У вас есть исповедники и какое-то мистическое слияние с богами, которое вам дает ваша исповедь. Но у того, кто сейчас говорит с вами, нет подобной отдушины.

– Мы все это обсуждали много раз, – удивился я. – Но вы говорили сейчас о каком-то эксперименте?