Мифомания - Евгений Головин

Несколько вагонов было хорошо видно. В них сидели засыпанные сахаром люди, пригибаясь все ниже и ниже. Когда вагон не хотел уходить, из песка вылезали какие-то спруты, ящеры и прочие монстры и утаскивали вагон вглубь. «Природа на службе прогресса, — возгласил парень в резиновых сапогах, — чтобы значит естественная гармония сливалась с культурной. Инженеры и зверюшек неразумных приспособили к делу!»

Надоел мне этот сахарный апофеоз и побрел я обратно на станцию. Сел в пустой

вагон и поехал неведомо куда. Поезд ускорил ход и помчался, ломая деревья, какие-то автобусы, жилые дома — видимо рельсов не было и он совершал частную прогулку. Наконец наткнулся на какую-то башню и остановился. Часа через два явились рабочие в серебряных шапках и принялись прокладывать рельсы вокруг башни. Материалы они использовали самые разные: бочки, подушки, одеяла, бетонные балки, детские игрушки, автомобильные шины, колючую проволоку и прочий несусветный хлам. Поезд осторожно объехал башню и остановился. Станция «Мирная». В кои-то веки нормальное название. Поезд остановился, двери открылись. Но платформы не было — приходилось соскакивать прямо на землю и чем скорей, тем лучше. Откуда-то появилась толпа с трубами и барабанами и начался концерт если так можно назвать пронзительное дудение, крики без ладу и складу и обработку барабанов отбойными молотками. «Да здравствует ликование»! — визжал женский голос, затем подключился мужской бас: «Ликование и работа на трое суток!» Некто, согнутый в три погибели, отбросил костыли и обратился к субъекту с перевязанной щекой: «Нет, Параллакс Никифорыч, не думал, что доживу до такого счастья!» Второй размазал слезы и прикинул: «Никогда не видел таких крупных карасей. Пальцев на сорок, а то и на сорок пять потянут!» «Таисия, а ведь чегой-то такое, скользливое тает в груди», зажурчал мелодичный женский голос.

Настала повсеместная тишина. «Еще тише, товарищи, — прогремел прежний бас. — Идут терпеливцы, лунные оборотни, герои!» Из под земли появилось нечто картинное: звеня бубенцами, выползала огромная толпа в одноцветных клоунских костюмах. «Эти покажут как надо жить и работать»! — воскликнул молодой энтузиаст. С первого взгляда толпа как толпа, это потом меня передернуло жутью. Среди них не было ни одного мало мальски нормально скроенного человека: один был с головой, запрокинутой за спину, у другого руки переплелись как змеи, третий ходил с выросшей из него собакой, четвертый падал, полз на спине и кукарекал, пятый прыгал на одной ноге в то время, когда ему отрезали другую, шестого старательно приклеивали к белому медведю, седьмой подбирал землю и грыз, седьмой пытался привязать на голову тачку с зубчатым колесом. восьмой вел на шелковой нитке крокодила, который норовил цапнуть кого ни попадя…

«А зачем крокодила»? — спросил я толстого парня с вечно улыбающейся рожей. «Это когда электричество отключают», — захохотал он и зашелся в приступе одуряющего визга.

«Ну этим приказывать не надо, — заявил рыжий дед с повязкой на рукаве „знатный хлопкороб“, — это не работники. Стихия».

Орда подземных оригиналов дружно набросилась на вагон: одни разбирали крышу, другие развинчивали пол и кресла, третьи снимали колеса. Крокодил, как признанный юморист, старался всех развеселить: отовсюду раздавались стоны, протяжные вопли, всюду сновали санитары с носилками.

«Сахару бы ему дать», — предложил я.

«С этим в стране дефицит, — заметил серьезный всезнайка, — надо в Америке на специалистов менять. А вообще слово „Америка“ прошу не использовать.»

Работа подземных жителей кипела. В полчаса они разобрали вагон. Крокодила ради безопасности обмотали проводами. Но меня поразил следующий момент: все части, кроме колес, они уносили и прятали глубоко под землю. Для колес рыли могилы, укладывали торжественно, под музыку, поскольку вновь появились трубы и барабаны и даже плакальщицы. Над каждым колесом ставили крест и расходились.

Очнулся я от резкого удара в бок. Оказывается кому-то на ногу наступил. Был я в метро, кажется в настоящем метро. Но откуда знать, какое настоящее, а какое…Теперь я понял: это ужасный античный дракон Тифон, бесконечно разветвляющийся в глубинах Тартара. Как только открылись двери вагона, я протиснулся в них и поспешил к эскалатору.

Буржуа — люди антимифа

Один старый польский шляхтич, во второй половине девятнадцатого века, в эпоху развитых железных дорог, предпочитал ездить на шарабане из Кракова в Варшаву. Когда ему указали на неразумность такого рода передвижения и на удобство поезда, он ответствовал: «Я не собака, чтоб мне свистели!» Естественно, на него смотрели как на старого чудака. Он нарушил два закона современного мифа: скорость и комфорт. Трястись по ухабам вместо того, чтобы наслаждаться вагонным обществом, преферансом и буфетом, да…у него явно не все дома!

Зато он пользовался свободой, которую превыше всего на свете ценил дон Кихот. Это ерунда, что над нами правительство и целая иерархия всякого начальства. Вне жалкого честолюбия можно все это игнорировать. Но даже элементарные удобства оплели нас столь густой сетью всевозможных функционариев, вырваться из которой нельзя. Жить в деревне доступно человеку сильному, закаленному и умелому, хотя и в деревню заползла удушающая змея скуки — одна из владычиц современного мира. Ее лишь усиливают технические увеселения: магнитофон и телевизор на минуту пробуждают глаза и уши, дабы потом зритель впал в еще более глубокую спячку. Скоморохи и фокусники редко случаются в деревне, да и то их появление окружено мертвенным официозом рекламы.

Упомянутый старый шляхтич ценит свою независимость. Вполне вероятно, он любит собак за их лучшие качества: преданность, самопожертвование, хватку, но отнюдь не хочет уподобиться собаке, ибо ей чужда человеческая гордость и независимость. Пусть он даже старый ворчун и ненавидит родственников — отказать в предчувствии подлинно человеческого ему нельзя.

Подлинно человеческое. Это давно стало фальшивой монетой, самоварным золотом демагогии. «Свобода», к примеру. Понятие столь же абстрактное и столь же общеупотребительное, как и прочие «идеи» Платона, высоко-вопросительное, как «Шестое чувство» Николая Гумилева:

Но что нам делать с розовой зарейНад холодеющими небесами,Где тишина и неземной покой,Что делать нам с бессмертными стихами?

А что делать нам с другими платонизмами: благом, красотой, справедливостью, любовью?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать —Мгновение бежит неудержимо,И мы ломаем руки, но опятьОсуждены идти все мимо, мимо.

Лучшие из нас. Если некто родился человеческим младенцем, это просто означает, в отличие от зверя, что у него есть шанс, при соответствующих усилиях и способностях, стать человеком, к примеру, машинально понимать человеческий язык. «Свобода, равенство, братство». Изначально божественные слова, которыми Зевс вдохновлял богов на борьбу с титанами. Совершенно непонятные слова для людей. Они разучились и, похоже, навсегда чувствовать жизнь языка. Поэзия, к примеру, достигла блестящих результатов к середине двадцатого века, но триумф обернулся агонией. Продолжают по инерции выпускать сборники никому не нужных стихов — только и всего. Филологи продолжают изучать великую поэзию, но их исследования тонут в бесконечности других книг — только и всего. Нельзя реанимировать культуру, потому что душа человеческая, уже давно тяжко больная, сейчас практически умерла и перестала чувствовать слова. Поэтому они массами уходят в необъятность демагогии, где человек становится актером, наэлектризованным пустотой. И напрасно студент из стихотворения «Светлая личность» («Бесы» Ф. М. Достоевского) «пошел вещать народу братство, равенство, свободу». Правда, «он незнатной был породы, он возрос среди народа…» А кто такой, что такое народ? Незнатный, просвещенный студент — тоже народ. Но вообще имеются в виду башмачники, ткачи, половые в трактирах, пастухи, убийцы свиней, солдаты, матросы, почтальоны. «Жаль нет пролетариев, — воскликнул в „Бесах“ Петр Верховенский. — Но будут, будут!» И они пришли, пролетарии, титаны в борьбе с богами (царями, попами, дворянством) по словам Георга Фридриха Юнгера. Но если бы они были «титанами», зачем их просвещать? Зачем образованным людям вещать им буржуазные «братство, равенство, свободу»? Что такое «братство»? Зевс и Посейдон, Кастор и Поллукс? Просто кровное родство? И здесь начинается пляска буржуазной демагогии. Все люди — братья. Позвольте. Почему я должен считать «братом» эскимоса или аборигена Сандвичевых островов? Или: «это ученый с мировым именем». Но разве его знают дикари Новой Каледонии или посетители соседней пивной? Хорошо еще, что слово «мировой» весьма многозначно. Скажем: «Мировой парень этот врач Анчар Семеныч! Разделывает пациентов, как ты — раков. Поди его выберут мировым судьей.» Понятно, по крайней мере.