Нанон - Жорж Санд

Сначала Эмильен не узнал его, но тут человек сказал зычным голосом:

— На ловца и зверь бежит! Его и разыскивать не надо!

Только тут Эмильен его узнал: то был брат Памфил, бывший монах из монастыря Валькрё, тот самый, который засадил отца Фрюктюё в темницу за то, что он отказался принять участие в чудесах, якобы творимых божьей матерью; это его приор в разговоре с нами называл честолюбцем, способным на любую подлость; именно он особенно ненавидел Эмильена. Он стал членом революционного трибунала в Лиможе, самым ревностным из обвинителей и самым беспощадным из санкюлотов.

Он незамедлительно приступил к допросу в кабинете господина Костежу, но Эмильен испытал такое отвращение при виде этого Памфила, что отказался отвечать ему, после чего вооруженные пиками санкюлоты взяли его под стражу и повели в тюрьму, во все горло вопя на улицах:

— Еще один Попался! Еще один аристократ, который собирался податься к врагу! Теперь он скоро окажется по ту сторону, хоть ему и не больно охота переходить эту границу!

Какие-то рабочие заорали: «Да здравствует гильотина!», осыпая оскорблениями бедного юношу. Впрочем, большинство делало вид, что ничего не слышит, потому что боялось и революционеров и монархистов; аристократы бежали все до одного, но в городе остались буржуа, настроенные достаточно умеренно, которые ни во что не вмешивались, однако все видели и все брали на заметку, чтобы при случае, когда сила окажется на их стороне, по заслугам наказать зачинщиков злодеяний.

Когда Дюмон рассказал нам то, что видел собственными глазами, не переставая удивляться, почему это Эмильен не возвращается домой, я поняла, что Эмильен сам выдал себя властям и что теперь он пропал. Но, как ни странно, я не испытывала сердечной боли, вернее — не успела ее почувствовать. Видимо, уже тогда у меня появилась способность в опасных положениях действовать с неизменной решительностью, и мысль о том, что Эмильена нужно спасти любой ценой, мгновенно овладела мною.

Мысль была отчаянная, что и говорить, но я гнала прочь сомнения, считала ее здравой и всем своим существом слепо и упрямо верила, что добьюсь невозможного. Я не желала ни с кем советоваться, не хотела рисковать ничьей жизнью, но свою собственную поставила на карту, безоглядно и бесстрашно. Ночью я увязала в узелок кой-какую одежонку, взяла немного денег и написала записку приору, в которой просила обо мне не беспокоиться и сказать остальным, что он самолично отправил меня по каким-то делам. Я бесшумно подсунула ему письмецо под дверь, выбралась из монастыря через пролом в стене и к рассвету была уже далеко от дома, на лиможской дороге.

Прежде мне никогда не случалось забираться так далеко, но, живя в наших горах, я так часто разглядывала простиравшуюся внизу долину, что знала наперечет все колоколенки, все деревни, дороги, развилки и перепутья. Кроме того, я немного смыслила в географии и довольно знала карту нашей провинции, чтобы не сбиться с пути, не заплутаться и не тратить времени на расспросы. Для большей уверенности я ночью срисовала с карты все места, через которые мне предстояло пройти.

До Лиможа я добиралась два долгих дня — рассчитывать на попутные дилижансы или кареты не приходилось, так как их больше не существовало. Тех лошадей и повозки, которых не забрали для войска, конфисковали для себя мошенники, прикрываясь словами о благе отечества, и теперь все ходили пешком. Погода стояла чудесная. Чтобы не тратить денег и не привлекать к себе внимания, я решила устроиться на ночлег в стогу под открытым небом, поужинала хлебом с сыром, захваченными из дому в корзинке, покрылась накидкой и сразу же крепко уснула. Ведь за день я проделала путь, который осилил бы не всякий мужчина.

Я пробудилась до света. Позавтракала остатками своей еды, вымыв сначала ноги в прозрачном ручейке. Я не обнаружила на них ни одной царапины, хотя всю дорогу шла босая, и приободрилась, решив, что, несмотря на усталость, сумею преодолеть оставшийся путь. Помолившись господу, чтобы он даровал мне силы, я снова двинулась в дорогу.

К вечеру я благополучно добралась до Лиможа, спросила дом господина Костежу и без труда нашла его. Затем решительно переступила порог и сказала, что мне нужно поговорить с хозяином. Мне ответили, что господин Костежу обедает и беспокоить его нельзя.

Тогда я развязно заявила, что такой патриот, как он, всегда находил время для беседы с девушкой из народа, и попросила передать эти слова господину Костежу. Спустя некоторое время меня провели в столовую, где я чуть было не потеряла самообладание при виде господина Костежу в компании шестерых господ с довольно свирепыми лицами, — поднимаясь из-за стола, двое из них попыхивали трубками, что в те времена считалось неприличным. Слова, переданные слугой, привлекли ко мне их внимание. Они ухмыляясь смотрели на меня, а один потрепал по щеке большой волосатой рукой, так что я даже испугалась. Однако я должна была доиграть свою роль до конца, ничем не выдав своего отвращения. Украдкой я всех оглядела, и поскольку никто из присутствующих меня не знал, постепенно успокоилась.

Я не подозревала, что каждую минуту мог появиться этот мерзавец Памфил — Дюмон его не видел и ничего не знал о его обращении в санкюлотскую веру. По счастью, он отсутствовал, и я стала искать глазами господина Костежу: он стоял у камина спиной ко мне.

Костежу повернулся и увидел меня. Никогда не забуду взгляда, брошенного им, более красноречивого, чем любые слова. Я все поняла и, подойдя ближе, развязно обратилась к нему на крестьянском наречии, которым еще владела, подчеркивая его наигранным воодушевлением:

— Это ты, гражданин Костежу?

Моя догадливость и хитрая уловка, к которой я прибегла, чтобы не скомпрометировать адвоката, несомненно, удивили его, но он не подал вида.

— Это я, — ответил он. — А ты кто такая, юная гражданка, и что тебе надо?

Я назвалась вымышленным именем и выдумала название деревни, откуда якобы пришла, а потом добавила, что слыхала, будто он ищет служанку для своей матери, и что я хочу наняться к ней.

— Хорошо, — сказал он. — Моя мать живет в деревне, но я знаю, что ей нужно, и мы с тобой после все обговорим. А пока садись и поешь с дороги.

Он что-то шепнул своему прислужнику, который, несмотря на провозглашенное равенство, провел меня на кухню. Там я сидела, как в рот воды набрав, и только поблагодарила за поставленное угощение: я боялась, как бы меня не начали расспрашивать, принудив изобретать в ответ невероятные небылицы. Я быстро поела, уселась у очага, чтобы не привлекать к себе внимания, закрыла глаза и притворилась, будто меня сморила усталость. А о скольких вещах я хотела бы узнать у этих людей! Может, Эмильена уже засудили и даже гильотинировали? Но я твердила себе: «Если я опоздала, то не по своей вине, и господь бог простит меня и навеки соединит с Эмильеном, потому что не даст мне долго страдать после его смерти. Покамест мне надо быть настороже и забыть про усталость».

Говорят, огонь успокаивает, и это действительно так. Я грелась у очага, как гончая после охоты. Ведь за два дня я босая прошла больше двадцати лье, а всего-то мне было восемнадцать лет.

Я тайком ловила каждое сказанное на кухне слово, боясь, что с минуты на минуту появится второй слуга господина Костежу, который работал у него на конюшне, часто наезжал с хозяином в Валькрё и превосходно меня знал. Я была готова на любую ложь, только бы расположить его к себе. При этом я была исполнена уверенности. Мне в голову не приходило сомневаться в тех, кто знал Эмильена; казалось немыслимым, что человек, встречавшийся с ним, захочет его погубить.

Но конюх так и не появился, а из разговоров, которые велись на кухне между обитателями дома и посторонними, я не узнала ничего сколько-нибудь для меня важного. Мне только стало понятно, что господина Костежу отрядили в его родной Лимож на помощь парижским уполномоченным, чтобы он познакомил их с наиболее рьяными патриотами, иначе говоря, — с самыми безумными или злобными людьми в городе. Как ни грустно об этом говорить, но в ту пору наверху оказывались одни подонки, меж тем как у истинно порядочных людей уже не хватало душевных сил служить революции. Слишком многих умеренных сторонников революции казнили и посадили в тюрьмы, и нашими жизнями распоряжались даже не фанатики, а попросту говоря, кочующие из города в город разбойники или мастеровые, пьяницы и лентяи. Одни служили террору потому, что это давало положение и спасало от нищеты, другие потому, что получали возможность грабить и убивать. В этом заключалась та неисцелимая болезнь нашей Республики, которая и привела ее к скорому концу.

Когда не было посторонних, слуги господина Костежу не скрывали своего презрения и откровенной неприязни к людям, с которыми их хозяину приходилось обедать за одним столом. Более того — они даже чувствовали себя униженными оттого, что им приходилось подавать еду гражданину Пифеню, кровожадному мяснику, призывавшему отправить всех аристократов на скотобойню, или бакалейщику Буданфлю, который почитал себя маленьким Маратом и требовал гильотинировать шестьсот человек, или судебному приставу Караби[2], сделавшему наушничество доходным промыслом, ибо он присваивал деньги и имущество своих жертв.