Красная роса - Юрий Збанацкий

Соловьиным лучше было бы назвать поселок, а его назвали калиновым.

Правда, в то время, когда в Чалапковщину пришел Ванько Ткачик, эта местность уже имела далеко не тот сказочный вид, о котором слагались легенды. Мельницы не было, даже следа от нее не осталось, хотя запруда, неизвестно только, старая или уже новая, преграждала в низине русло, через которое могла вытечь вся вода, вся животворная влага из калиновского пруда. Но без пруда Калинов перестал бы быть Калиновом.

Ничем особенным калиновский пруд не отличался, хотя и назывался достаточно пышно — Чалапковым плесом, — но самого плеса отсюда, где сидел Ванько Ткачик, сейчас не было видно, среди густого аира и камыша неясно просматривалось только плотно закрытое круглыми листьями, бледно-розовыми и желтыми цветами кувшинок озеро, очень напоминающее днище гигантского блюда, украшенного мозаичным разноцветьем. Немного дальше — вербы, на сухих холмах жимолость, одичавшая сирень, плелась ежевика, клонилась к земле тяжелыми гроздьями калина, с ней соревновалась рябина — кто кого краснее, а возле них шумела бузина, рос жостер и лопух, крапива выше конопли, хоть трепли из нее волокна, тки полотно и шей штаны хлопцам-разбойникам; хмель вился с дерева на дерево, боярышник, как еж, выставлял во все стороны колючки, дразнился: вот мои красные ягодки, а попробуй-ка возьми.

Это здесь калиновские бабки-знахарки веками собирали целебные травы. Алтей и адонис, болиголов и зверобой, еще прозванный заячьей кровушкой, валериана и донник, или же буркун по-калиновски, золототысячник и лилея, гусиные лапки и папоротник — да всех и не счесть. Теперь, правда, бабки травы почти и не собирали, только школьники по заданию пионерской организации выискивали корешки валерианы, обрывали ягоды жостера и боярышника, да еще Параска Ярчучка, упрямо не признававшая ни врачей, ни аптеки, с ранней весны до поздней осени запасалась здесь зельем, зная, от какой болезни какая травка, ягода, корень, настойка коры.

Ванько Ткачик словно впервые оказался с глазу на глаз с природой Чалапкова плеса. Школьником приходил сюда за рябиной — уж очень красива; подростком однажды весной, ощутив непонятную тревогу в сердце, искал покоя в зарослях сирени, ломал ее беспощадно, приносил на свою улицу целые охапки, к радости девчат, тем самым немного приглушая душевный стон, но еще больше хмелел от непонятности желаний и устремлений. Когда же повзрослел, как ни странно, забыл сюда дорогу, несмотря на то что не раз слышал от дотошных историков родного поселка самые невероятные легенды, связанные с Чалапковым плесом как в прошлом, так и теперь.

Зато Спартак Рыдаев знал здесь каждый кустик, каждое деревце, а главное, тайные места, в которых можно было спрятать, как он утверждал, целую дивизию. За свои беспокойные школьные годы, играя в партизан, облазил с хлопцами все чуть заметные стежки, исследовал лощины и пещеры, нашел самые густые заросли, в которых можно было прятаться не только в летнюю пору, когда все зеленеет и кустится, а даже зимой, когда и деревья и кусты все голые.

Разбитый, обессиленный Ванько Ткачик понуро плелся за Спартаком, а тот молча вел его дальше от поселка, туда, откуда вытекает калиновская речушка и начинается холм. Склоны его густо изрезаны неглубокими оврагами, которые каждой весной после дождей и ливней оползают, угрожают завалить низину, но поток выносит песчаную пульпу на равнину, насыпает возле Калинова настоящую подвижную дюну, из которой иногда строительная организация берет отборный зернистый песок.

В неглубоком ущелье, в том месте, где начинается холм, и пристроил Спартак Ивана Ткачика на дневку. Стежкой, которую может заметить только человек, обладающий звериным нюхом и орлиным зрением, провел его на склон, показал густые кусты боярышника, в глубь которых можно было попасть только ползком, согнувшись в три погибели. Здесь было и просторно, и красиво, можно сколько угодно отлеживаться на травяной постели, даже укрыться от дождя в почти незаметной пещерке.

Терпко пахли запоздалые цветы, пахли дикие груши и дикие яблоки, калина и боярышник, но Ткачику все это перебивал острый запах больницы. Он не воспринимал ничего из окружающего его здесь, в Чалапковой леваде, был безразличен ко всему, что происходило в поселке и вообще в мире. Помнил одно: теперь он одинокий, остался без матери. Все человечество для него теперь ассоциировалось с мальчиком, по сути, чужим ему и далеким, молчаливым сорвиголовой, с которым роднили его комсомол и непонятная Кармен, которая передала Ванька, велела беречь как зеницу ока. Как же его фамилия? Ах, Рыдаев! И откуда она взялась такая в тихом Калинове? Испокон веков здесь не было Рыдаевых. Каких только не встречалось фамилий: Гарбузы, Ярчуки, Чалапки, Сомы и Караси, — наверное, не было в лесу такого зверя, не летало птицы, не росло на огородах таких овощей, а в воде не плавало рыбы, которые не имели бы в Калинове своих родственников…

Вспомнил наконец биографию Спартака, тот так старательно рассказывал ее, когда вступал в комсомол. Отец у него военный, командир, служил где-то на границе. Поскольку школы вблизи заставы не было, приходилось Спартаку жить у калиновской бабушки… Здесь и война застала.

— Твои родные на границе? — не скоро обратился к своему проводнику Ткачик.

Спартак очень обрадовался, что старший товарищ заговорил с ним, давно уже хотелось поговорить.

— Папаня на границе, маманя в бегах, вместе не живут…

Этого Ткачик не знал. Даже подумать о таком не мог. В Калинове так не принято, чтобы папаня жил в одном месте, а маманя — в бегах. Тут твердо придерживались великого закона матриархата — в хате маманя, а папаня крепко привязан если не к мамане, то хотя бы к хате, ему бежать некуда. Люди засмеяли бы такую семью, потому что в Калинове пока еще считали: живи, раз женился, видели глаза, что покупали.

— Почему в бегах? — удивился Ткачик.

— Жили на заставе, пока мне не надо было в школу, а потом маманя решила: меня к бабе Платониде. Я — в Калинов, а они остались. А что уж там было дальше, не знаю, только удрала маманя с папаниным заместителем, а куда — неизвестно. А папаня и до сих пор служит…

Спартак сразу же замолчал, нахмурился, глубокая морщина легла на широкий лоб.

— Он такой, что живым не сдался бы… На пограничников первых…

— Отец в каком звании?

— Капитан. Из рядовых вырастал. Сначала в авиации служил, а уж потом…

— Родом откуда?

— Далекий. Из Томска, сибиряк. Там все такие…

— Хороший?

— Ого! Правильный папаня. Я ни в чем его не виню. И маманю тоже…

Ткачик постепенно разговорился.

— А как он с мамой встретился?

— Она работала в курсантской столовой. А папаня на средний комсостав учился, там и познакомились. А уж когда папаню на заставу послали, ей не понравилось — безлюдье, страшно, все время тревожно. Я помню, просила папаню: куда хочешь поедем, будь хоть дворником, лишь бы подальше от границы.

— А отец что?

— Ну что? Он — Рыдаев. Ого, если бы мне вырасти таким! Кремень, а не папаня. На его счету этих нарушителей… трижды ранили, а он вылечится и на заставу. Орден у него… Папаня правильный. Думал: закончу школу — пойду на заставу. Это у меня наследственное…

— А если не потянешь?

— Потяну. Я специальную гимнастику ежедневно делаю, и папаня мне все секретные приемы показал. Каждое лето я жил на заставе, этим летом тоже собирался, ждал вызова от отца, а тут началось. Папаня до сих пор не откликнулся…

На этом разговор прекратился. Ткачик, определившись, как говорят, на местности и одобрив выбранный Спартаком тайник, начал устраиваться на дневание, а Спартак заспешил домой.

— Вечером приду, трижды свистну. Дважды подряд и после паузы — еще раз.

Уже совсем рассвело, солнце светило за черной стеной облаков, разгулялся тихий погожий день.

Грустно, одиноко стало Ваньку без Спартака. Хотя и производил впечатление рассказ парня — столько любви и восхищения было в каждом слове об отце, — но Ванько недолго думал об этом. Все его мысли были о матери. В воображении стояло ее мертвое лицо. Припал губами к восковому челу, а оно было необычное, холодное. Не мог поверить, что окостеневшее тело еще вчера было его мамой, доброй и ласковой Мариной Ткачик, женщиной с такими удивительно мягкими и всегда теплыми руками, которые всю жизнь пахли свежевыпеченным хлебом и парным молоком.

Он вытянулся во весь рост под калиновым кустом на осенней пожелтевшей траве, пахнувшей тленом земле, закрыл глаза и приказал себе уснуть. Черт с ними, с фашистами, не было уже сил за эти самые длинные дни жить тревогой каждую минуту, во сне и наяву, надрываться сердцем, ждать неведомого. Теперь было ясно — пришли. Что же, тем хуже для них. Он, Иван Ткачик, не собирался кланяться им, у него на боку куцый карабин с полинявшим прикладом, а глаз у Ткачика точный, рука не дрогнет. Вот только выспаться нужно…