Выстрелы с той стороны (СИ) - Кинн Екатерина

— Хорошо, что у меня не может быть детей. Если бы могли быть — я бы не удержалась. Захотела ребёнка от тебя… и будь что будет.

И что тут скажешь — только то, что уже говорил. Что только она. Как есть. И что не надо ничего другого, а будет, что будет. Он не знал, как утешить Мэй, потому что сам хотел бы того же — зачать с ней ребёнка и хранить их обоих если не от всех опасностей — от всех невозможно — то хотя бы от тех, каким она подвергала себя на акциях.

Он понимал теперь всем своим существом то, что раньше понимал только разумом — слова Ростбифа о сплошной боли. Ему не нужна была вера, чтобы привыкнуть к собственной "внезапно смертности" — тут его мировоззрение было сформировано отчасти Эпикуром, которого подсунул Ростбиф, отчасти "Будосёсинсю", на которую он набрел сам. Но все это не годилось теперь, когда он действительно любил, а не издалека обожал, когда он уже сжился, сросся с её существом. Он поверил в вечную жизнь, потому что желал продлить эту любовь в вечность — и очень остро чувствовал боль от невозможности продлить её во времени. Иногда ему снилось, что у него есть ребёнок — не сам ребёнок, он ни разу не появлялся в снах даже в виде туманного образа, Эней не знал и не пытался угадать, мальчик он или девочка — просто во сне появлялось ощущение, что он отец. И страх уже не за одну, а за две жизни — и всё-таки, просыпаясь, он понимал, что будь у него возможность — он выбрал бы именно такой страх.

— Зачем ты так говоришь? Не надо так говорить, — Эней поцеловал жену в затылок, потом осторожно повернул к себе лицом, чтобы поцеловать в глаза. — Вот послушай лучше… "Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?" — он зажмурился, на ходу вспоминая и переводя на польский. — "Дочери Иерусалима! Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломона". Это про тебя. Погоди, вот я попрошу у Антохи найти тебе "Песнь песней" на польском. Потому что из меня переводчик…

— А ты переводи не словами, — предложила Мэй.

Эней приподнялся на локте и перевёл пятый стих из четвёртой главы, а потом перешёл к шестому.

И тут с берега сквозь переборку донесся звук — очень знакомый, свойский, привычный, но в этом часу ночи, но в этой фазе луны…

Рык двигателя "Полонии"…

Сначала он решил просто выпить пива.

Нет. Сначала он думал, что решил просто выпить пива. По крайней мере, когда садился на мотоцикл, жал на газ и нёсся галопом по грунтовке. Именно галопом, скачками. Такая там была грунтовка. И когда выруливал на гданьскую трассу. И когда въехал в город…

Старый Гданьск был красивым городом. Но до Поворота здесь случился один из орорных бунтов — со всеми вытекающими, вернее, выгорающими. Потом исторический центр отстроили, но выглядел он теперь как-то чересчур декоративно. Новые районы были естественней — и с дороги больше всего напоминали щетки кристаллов, вмонтированные в зеленую поверхность. Урбанистический пейзаж совершенно не располагал к мыслям о пиве. И вообще к мыслям. Но какая разница… Игорь уезжал не "куда", он уезжал "откуда"…

Пока он был старшим, ему не нужно было избегать людей, он существовал отдельно от них, всегда помнил, где своё, а где чужое. А сейчас ему потребовалось несколько суток, чтобы понять, что это не у него, а у Кости трясутся руки перед полнолунием, что это энеевскую профессиональную опаску он ловит фоном — даже когда Энея нет в помещении, что…

Наверное, все это присутствовало и раньше, но раньше ему было так плохо, что он, наверное, просто не замечал. А сейчас заметил. И взвыл. Про себя, естественно. А эта ночь его доконала — хотя всего-то и произошло, что Эней с Мэй уединились в спущенной на воду яхте.

Они муж и жена, говорил он себе. Они имеют право не принимать меня в расчёт. Не обязаны. И глупо. И какого хрена.

Обычно ему удавалось не смотреть и не слушать — но сегодня у них как-то так сошлись фазы, что у Игоря аж звон отдавался в грудной клетке. Вот и выходило, аккуратно так, уже без всяких прыжков и колдобин, по городской вылизанной трассе выходило, что ещё месяц назад ему всё равно было, какое тепло — лишь бы греться… а теперь чужое не только не помогало, а просто не давало жить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Первый раз он вытерпел, но им так понравилось, что они пошли на второй заход — и тут он почел за благо просто смыться. Он знал, что подумает Эней. И сказал себе: а наплевать.

Остановил мотоцикл, откинул забрало, чтобы закурить. Под шлем тут же ворвалось стрекотание кузнечиков, где-то в отдалении завыла собака. Выпить, сказал он себе. Просто выпить и подумать. В этом же нет ничего плохого. Просто погреться. Если вокруг совсем чужие — это не будет мешать. Не мешало же раньше. Он знал, что наездника, бывшего наездника с ним нет. Его присутствие Игорь теперь ощущал сразу — как пленку нефти на воде, тут не захочешь, заметишь.

Он въехал в Гданьск, миновал сонные и глухие жилые кварталы — ему нужно было в никогда не спящий, суетливый муравейник портовых районов. В кабак, в дансринг, в месиво чужих эмоций, запаха напитков, духов, разгоряченных тел, перегара и адреналина. "Ночной клуб Панорама" — мигнула надпись на стене, и Игорь свернул в подворотню под ней. К чему перебирать харчами — все эти заведения одинаковы. И от них одинаково несет всплесками неясных надежд, агрессией, разочарованием, — и иногда бездумным восторгом.

Заплатил на входе, взял в автомате банку пива… хорошо, что после Братиславы перекрасился, хорошо, что, уезжая, не забыл надеть линзы, хорошо, что… да ничего не хорошо. Невозможно было в этом человеческом месиве — даже музыка не спасала.

Он выбрал девушку — совсем непохожую на Милену. По этому признаку и выбирал. Пышногрудая крепенькая блондинка, достаточно пластичная, чтобы от танца можно было получить удовольствие. Не форсировал процесс. Она прижалась первой.

Он вел её, вёл и не понимал. Ну раньше, до того как, ему иногда бывало скучно — когда не получалось расслабиться и идти с потоком. После того — просто здорово. А сейчас, сейчас ему больше всего хотелось стереть это заведение мокрой тряпкой — хотя ничего дурного не происходило. И тут — он даже чуть не сбился с ритма — Игорь сообразил, что холод-то прошёл. Отпустил. Снесло его адреналином и отвращением. Помогло.

Девушка ничего не заподозрила. То ли от танцев его температура поднялась почти до человеческой, то ли партнерша была уже слишком на взводе. Поцелуй. Помада, легкий перегар ромового коктейля, мятная пастилка.

Её возбуждение резонировало в нём иначе, чем высокий ток в замкнутом контуре "Эней-Малгожата". Напряжение другое. Даже не напряжение — так, перепад высот. Одна из сторон брала, но не отдавала. Вторую — глухое, мягкое, жадное тепло — это, кажется, не беспокоило.

Он знал, что не сорвется. Будь она хоть чем-то похожа — цепочка при очередном объятии царапнула шею — на сестру Юлю… тогда было бы опасно. Есть и такой вид девушек-агнцев — "добрые самаритянки", согревающие одиноких. Эта — нет. Она знала, чего хочет. И хорошо. И замечательно. Потому что он хотел того же самого.

Отошли к стойке — отдышаться, освежиться. Она назвала цену. Небольшую. Окупить этот вечер, сегодняшнюю выпивку и завтрашнюю опохмелку. Он согласился.

Потом они проделали на мотоцикле часть обратного пути — до сонных жилых кварталов. Она жила в маленьком доходном домике, в одной из двадцати стандартных односпальных квартир для несемейных людей.

Её звали Зофья. Зося. Бело-розовый зефир.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Единственным нестандартным предметом мебели в доме была кровать — деревянная, старая. Она качалась и скрипела как корабль, а ночью пошёл дождь, и ветки стучали в стекло, и тени текли по потолку… и жизнь была почти настоящей.

Это не измена, повторял он неизвестно кому, глядя в прозрачную темноту, лаская небрежно грудь спящей девушки, чьим наслаждением только что взахлёб дышал. Это не измена. Это просто биология. Двое животных на разных полюсах пола, перепад потенциалов. В конце концов, мне нужно было узнать — человек я или всё-таки нет. Могу ли я — без постоянного контролирующего взгляда с небес. Могу. Очень даже могу. Могу не быть святым — и не отлететь… к нему.