Уничтожить Париж - Свен Хассель

— Тупой охламон! — прошипел Хайде. — Чуть не перебил всю роту!

Порта с отвращением плюнул в мою сторону. И, словно это послужило сигналом противнику, в нас снова полетели гранаты. Все отделение бросилось в укрытие. Присоединяться к ним вряд ли было тактично. Я перескочил обратно через ворота и снова спрятался в той же канаве. Когда я осмелился приподнять голову, все исчезли, предоставив меня собственной участи. Послышались тяжелые шаги и голоса англичан, я тут же скорчился и затаил дыхание. Они прошли так близко, что я уловил запах кожи от их ремней, и прошло десять минут, прежде чем я смог заставить себя вылезти.

Вскоре я был на том месте, где «черчилль» остановился возле двух раненых солдат. Танка уже не было, и один из раненых умер. Другой смотрел на меня тусклыми глазами. Он выглядел слишком слабым, чтобы причинить какой-то вред, но я осторожно кружил возле него, держа в руке нож и готовясь прикончить его при малейшем признаке угрозы.

— Воды! — настоятельно пробормотал он.

Я с подозрением поглядел на него, но он был очень тяжело ранен и не мог представлять опасности. Половина его живота была разорвана, видимо осколком снаряда или гранаты; из уголка рта струилась кровь. Я протянул к нему руку, забыв, что в ней нож, и он с жалким видом отпрянул, видимо, решив, что я хочу перерезать ему горло. Я сунул нож в ножны, утер кровь с его рта и показал ему перевязочный пакет в знак того, что вреда причинять не намерен. Осторожно распахнул его мундир, часть которого вошла в открытую рану. Ничего ощутимого сделать для него я не мог. Перевязал, как сумел, его рану; это был скорее просто жест, нежели помощь. Когда бинт кончился, я оторвал нижнюю часть своей рубашки и обернул вокруг его живота. Он все еще слабо стонал, прося воды. При ране в живот пить ему было нельзя, но было ясно, что он умирает, поэтому одной рукой я поддержал ему голову, а другой поднес свою фляжку к его губам. Сигарет, чтобы предложить ему, у меня не было, была только горсть шоколадных конфет. Я сунул две ему в рот, он стал жевать их с явным удовольствием, пытаясь улыбнуться. Будь я уверен, что он умрет в ближайшие несколько минут, то остался бы с ним, но он мог продержаться еще полчаса, а мне не давал покоя потерянный МГ-42. Говорить мне, что пулемет гораздо важнее солдата, лишний раз не требовалось. Я мог бы с честью потерять жизнь, но не оружие.

Я надел на лицо англичанина газовую маску, воткнул рядом с ним винтовку, надел на нее каску, чтобы помочь санитарам-носильщикам обнаружить его, когда они придут убирать раненых после боя. Что еще я мог сделать? Почти ничего. Только оставить ему остальные конфеты и вложить в руку фотографию жены и ребенка, найденную в его кармане. Так, по крайней мере, умирая, он будет не один.

Низко над землей с ревом пролетели три английских штурмовика. Я подождал, чтобы они скрылись, потом осторожно пошел по разрушенной деревне. Пулемет чудесным образом оказался там, где я его бросил. В своем облегчении я забыл о необходимой предосторожности — осмотреть местность. Побежал к пулемету, и почти сразу же на меня навалились двое английских солдат. Задаваться вопросом, откуда они взялись, я не стал: там было столько воронок, что могла бы спрятаться целая армия. Действовал инстинктивно, как нас учили на занятиях и как потом сам поступал много раз: пригнулся, ударил одного из нападавших коленом в пах, а другого рубанул ребром ладони по горлу. Слава Богу, они были новичками, иначе бы ждали этого. Приканчивать их я не стал, так как очень спешил, — лишь схватил пулемет и побежал со всех ног по дороге, вверх по склону и в открытое поле.

Раненый солдат умер в мое отсутствие. Я сразу же увидел, что он мертв, но у меня не было времени оглядеться повнимательней. Град пуль поднял фонтанчики земли у моих ног, я оглянулся и увидел группу английских солдат во главе с крепышом-сержантом, взбиравшихся по склону следом за мной. Повернулся, побежал, установил пулемет под жужжавшими над головой пулями и привел его в боевую готовность как раз вовремя. Я увидел, как сержант упал, а другие отступили. Боеприпасов у меня было мало: две пулеметные ленты, три гранаты. Я схватил пулемет и, пригнувшись, бежал по полю, пока не достиг знакомой канавы. Вслед мне летели пули, разрывая землю и мои сапоги. У одного оторвало подметку, я споткнулся и плюхнулся в грязную воду. Дрожа и тяжело дыша, я выдернул кольцо одной из гранат и бросил ее в приближавшихся англичан. Один из них поймал ее на лету, но прежде, чем успел бросить обратно, она взорвалась перед его лицом. Я бросил следом две остальные и снова пустился в безумный бег. Был отнюдь не уверен, что бегу в нужном направлении. Я просто слепо бежал от одной опасности навстречу другой.

За поворотом дороги я вновь столкнулся с противником. На сей раз только с одним. Это был невысокий, темнокожий человек в сером тюрбане. Один из внушавших ужас гуркхов[71], которые, по слухам, отрезали уши у противника. Трудно сказать, кто из нас был больше испуган. Мы бросились друг на друга, как дикие звери. Я быстро ударил его ребром ладони по горлу, он упал, но мгновенно поднялся, держа в руке зловещего вида нож. Занеся руку, я бросился на него; мы упали и катались по земле, кусаясь, царапаясь, пинаясь. Он взмахнул крисом[72], который держал в левой руке, метя мне по темени, и одновременно нанес пинок, от которого я откатился. Потом он пошел на меня; я инстинктивно пригнулся и боднул его в живот, словно разъяренный козел. Он, шатаясь, попятился. Я схватил его за уши и принялся бить головой о россыпь камней, пока он не лишился чувств; лицо его превратилось в кровавую массу, мои руки были красными, липкими. Но даже после этого я был в таком страхе, что не мог дать ему умереть спокойно: поднял упавший крис и на всякий случай вонзил ему в грудь.

Чуть отдышавшись, я поднял пулемет и, шатаясь на дрожавших ногах, пошел дальше. Это было ужасное путешествие: я шел через поля, через рощи, переходил речушки, прятался в канавах… Была уже поздняя ночь, когда я наконец наткнулся на отделение наших саперов и подумал, что смогу отдохнуть. Ничего подобного: их командир встретил меня с презрением, которого я, несомненно, заслуживал.

— Не выдумывай! Не лги! Ты отбился от своего подразделения и не знаешь, как вернуться… Могу только сказать, что ни один солдат, достойный называться солдатом, не окажется в таком унизительном положении! Будь моя воля, ты предстал бы перед трибуналом за дезертирство! — Он несколько раз смерил меня взглядом, словно какого-то причудливого уродца. — Хорошо, говори! Какой полк?

— Двадцать седьмой танковый, пятая рота[73].

Наши заняли позицию в деревне, находившейся километрах в четырех к западу. Мое появление вызвало взрыв насмешек и свиста, но меня это уже не трогало. Я устало подошел к лейтенанту Лёве, который разговаривал с гауптфельдфебелем Гофманом.

— Фаненюнкер Хассель вернулся со вновь обретенным МГ-42.

— Хорошо, — ответил Лёве; больше он к этому не возвращался.

Я поплелся к своему отделению и нашел Малыша в превосходном расположении духа.

— Твое счастье, что я тебя не догнал! Напомни, чтобы пересчитал тебе зубы, когда буду в настроении.

— Скажи вот что, — недовольно спросил Старик, — что все это время было у тебя на уме?

Я пожал плечами и не ответил. Сел на землю и принялся механически чистить треклятый МГ, причину всех моих несчастий. Ко мне тут же подсел Порта, ткнул меня шутливо — и ощутимо — в бок.

— Ну? Какая она была? — спросил он. — Что ж не привел ее с собой, чтобы мы все могли потрахаться?

— Слушай, кончай ты, — ответил я.

Через несколько секунд раздались свистки; лейтенант Лёве крикнул, чтобы мы строились, так как выступаем в путь снова. Майор Хинка пришел осмотреть нас, и когда Лёве отдавал ему честь, я впервые заметил, что голова у него перевязана.

— Пятая рота готова начать движение. Мы потеряли одного офицера, трех младших командиров, шестьдесят солдат. Один младший командир и четырнадцать солдат госпитализированы… Ах, да! Еще был потерян, а потом снова найден один пулемет.

Хинка с равнодушным видом козырнул в ответ и взглянул на нас.

— Благодарю, лейтенант.

Он медленно пошел вдоль строя, осматривая поочередно каждого солдата. Ничто не вызывало у него ни гнева, ни восхищения, пока он не подошел ко мне.

— Лейтенант Лёве, почему этот солдат в таком отвратительном виде? Заправь рубашку в брюки, застегни мундир! Покажи пулемет.

К счастью, МГ был, по крайней мере, чистым и нареканий не вызывал. Майор хмыкнул и вернул его мне.

— Лейтенант, обрати внимания на этого солдата. Я не потерплю неряшливости!

Лёве покорно кивнул и сделал знак гауптфельдфебелю Гофману. Тот немедленно достал блокнот и записал мою фамилию заглавными буквами на чистой странице.

Рота двинулась в путь по шоссе, сапоги слаженно стучали по асфальту. Кто-то запел, остальные быстро подхватили: