Напряжение счастья (сборник) - Ирина Муравьева

– Кто такая? – спросил он.

Антонина пожала плечами, а бабка, торопливо евшая варенье из блюдечка, махнула рукой:

– Да мы сами не знаем! Пришла вчера в больницу, сына своего ищет.

– Где ваш сын? – спросил меня гость.

– Ну, – сказала я, улыбаясь. – Я же у вас не спрашиваю, где ваша мама.

– Умерла, – отвечает он спокойно и глаз не отводит.

Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое!

– Женщина, – говорит между тем бульдожка. – Вы лучше ему откройтесь. Он – целитель.

А сама садится к нему вплотную и смотрит на него влюбленным взглядом.

– Да я и так все вижу, – произносит он. – И так все ясно.

– Не дается, – вздыхает бульдожка и – вижу – раздвигает колени под халатом. – Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет!

– Ну, что делать, – говорит он. – Насильно мил не будешь.

– Вы что, – спрашиваю, – врач?

– Я лучше, – говорит он. – Лечу телесным электричеством.

Я ничего не ответила, даже не удивилась.

– Вот вы, – продолжает он, – очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве.

– Да какое одиночество! – смеюсь я. – У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество!

Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком.

– Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо.

Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась.

– Спасибо, – говорю я весело, – хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого…

Димуля вдруг тоже вскочил:

– Вы где живете? Я вас провожу.

Бульдожка так и вскинулась:

– Как провожу? А что же я?

«Господи, – думаю, – да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?»

А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет:

– Я с тобой поеду. Или лучше – знаешь что? – оставайся! Они и так доберутся!

– Нет. – Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. – Сказал – нет, и хватит!

Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного – и я упаду!

– Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. – Он нахмурился. – Сказал ведь?

– Димочка! – простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. – Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя!

– «Любонька»! – передразнил он. – Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька!

– Так ведь… – залепетала она, – ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажила…

Он промолчал. Бабка сидела – настороженная, поджатая, доскребывала из банки остатки варенья.

Антонина продолжала плакать.

– Держите, – не обращая на нее внимания, сказал мне Дима и протянул бумажку с телефоном. – Захотите позвонить, звоните, не стесняйтесь. Я вам главного не сказал: мы ведь моделируем людей. Вас как зовут?

– Наталья, – усмехнулась я.

– А отчество?

– Николаевна.

– Так, – сказал он, – так, Наталья Николаевна, я вас могу привести к полной гармонии по формуле «тело – дух – душа», хотите?

– Что? – ахнула я. – А какая же разница между душой и духом?

Он даже крякнул от досады:

– А какая разница между дьяволом и чертом? А между чертом и сатаной? Тоже не знаете?

Тут я не выдержала.

– Слушайте, – говорю, – я в Бога верю. – А сама пытаюсь вспомнить: верю ли я? – При чем здесь сатана?

– Во! – кричит Димуля. – В самую точку попали! В самую, Наталья Николавна, точку! А с Господом Богом кто, по-вашему, борется? Он-то и борется, имени не называю, он и борется! За вашу, между прочим, бессмертную душу он-то и борется!

Меня опять затошнило.

– Молодой человек, – говорю я, – не надо меня моделировать. Что вы все, как сговорились, – моделировать, клонировать…

Он неистово замотал головой:

– Время подходит, Наталья Николаевна, время! Спасаться надо! Мы вывели формулу Бога. Дайте мне сюда хоть папу римского, хоть патриарха Алексия, и я ее им докажу. Как дважды два! Что такое душа, вы спрашиваете? А знаете, сколько миллиардеров велели себя заморозить после смерти?

– Заморозить?

Антонина громко, как вишневые косточки, сглатывала слезы. Старуха копошилась в сумке. Нужно было встать и уйти. Как я попала к этим мутным людям, зачем они мне? Куда я вообще попала, где я и что со мной?

– Заморозить! – вскричал он. – А потом разморозить! Тело тленное вернуть к жизни! Только ничего из этого не получится! Ничего! – Он погрозил пальцем. – Ничего! Потому что душа-то где? Нету ее! Улетела!

– Можно я полежу? – спросила я. – Полчаса полежу и уйду. Будь добра, Тоня.

– Иди ложись, – Антонина махнула рукой, – там плед есть, укройся.

Я пошла в комнату, рухнула на кровать, завернулась в вытертый плед. Комната, отраженная в зеркале, плыла прямо по моим глазам, царапая их ножками стульев. Почему-то мне показалось, что за окном пошел снег, засверкали новогодние искры…

Сна не было. За стеклянной дверью, ведущей в кухню, двигались тени. Сначала их было три, потом осталось две: старуха ушла. Дима сидел, ссутулившись и уронив голову на грудь. Антонина стояла перед ним на коленях, уткнув лицо в его живот. Я не поняла, что она делает… Вдруг он оторвал голову от стола, закинул ее и обеими руками надавил на ее затылок. Она задвигалась энергичнее, быстрее, и тут же Дима издал ликующий вопль, ни на что не похожий, кроме одного… Тот же вопль я слышу по ночам из нашей детской. Господи, да что же это?

Парень на кухне кричал, как молодой осел, а она, грешная, старая, грузная, стояла перед ним на коленях, уткнувши лицо в его ширинку! Господи, да что же это? У меня подступила рвота к горлу, и я рывком села на кровати. Крик на кухне сменился стоном, бесстыдным, благодарным. Дима обхватил голову Антонины обеими руками и несколько раз торопливо поцеловал ее.

– Миленький, – услышала я. – Не бросай меня, деточка!

– Да ты что, Тонь, когда я тебя бросал, кто у меня ближе…

«Как она смеет! – Я вся корчилась под чужим пледом. – Как она смеет!»

Смеет – что? Я не могу выразить, не могу, но я же чувствую: что-то тут не так! Что-то ужасное я только что услышала! Что? Не знаю! И вдруг меня словно пропороли! Она сказала: «ДЕТОЧКА!»

Боже мой, ТЫ слышишь это? Да какая же он ей – ДЕТОЧКА? Это у меня – дети, деточки, а у нее?!

Я провалилась. Проснулась через час, как мне кажется. Никакого снега за окном, снег мне померещился, но дождь льет как из ведра, и даже в комнате пахнет водой и деревьями. Надо мной стояла Антонина в хорошем белом платье, длинном, как у невесты, причесанная, подкрашенная.

– Я к подруге иду, – сказала она грубым мужским голосом. – Ты оставайся, никто тебя не гонит.

– Ни-ни! – испугалась я. – Меня и так уж, наверное, разыскивают, беспокоятся…

– Кто тебя разыскивает? – вздохнула она. – Кому ты нужна?

Я вдруг обиделась до слез.

– Что значит: кому я нужна? А ты кому нужна?

– Я? – удивилась она басом. – А я нужна! – У нее побагровело толстое лицо. – Ты думаешь, я не знала, что ты за нами подглядываешь? Подглядывай, мне не жалко! Думаешь, мы стесняемся? Да нам плевать!

– Стыда у тебя нет, – зачем-то сказала я.

– Стыда? – завопила она. – А кого мне стыдиться? Что я такого стыдного тебе сделала?

– Извращенка ты. – Я сжалась под одеялом. – С молокососом связалась. Он тебе в сыновья…

Она не дала мне договорить:

– Сыновья? Не дал мне Бог сыновей! Муж от водки подох, три выкидыша, вот мои сыновья!

– Что ты орешь? – спросила я. – Мне-то что? Я тебе не судья.

– И никто не судья! – Она вдруг перешла на шепот. – Я и объяснять никому не буду. А Дмитрий мне – все. И сын, и Бог, поняла? И отец, и муж, поняла? И Святой Дух! И любовник!

Вдруг она рывком стащила с меня одеяло:

– Проваливай отсюда, проваливай, чтоб ноги твоей! Не судья она мне! Да если он, не дай Господь, меня бросит, я на этом крюке в ту же минуту повешусь!

Не помню, как я оделась, как вышла на улицу. Дождь льет проливной, я без зонта, уже вечер, куда мне идти? Дотащилась до дому. Тролль меня всю вылизал. Собака моя ненаглядная. Записываю все, что могу. Писать мне легче, чем не писать. Если не запишу, в голове паутина. Гадость. Черное.

30 июня. Дочка моя. Она меня искала, оказывается. Они меня искали с Яном. Я такого не ждала!

Вот как было: я спала, прижавшись к Троллю, который меня грел своим телом, в доме холодно, ни горячей воды, ни отопления, лето, все отключили. Дождливо, пасмурно. Спала, наверное, долго, и мне мерещилось (снилось?), будто на меня смотрит человек, весь спеленатый, с головы до ног, как египетская мумия, очень высокий. Похож на сегодняшнего Дмитрия. И я боюсь, что он откроет лицо, ужасно боюсь! Тяжелый сон. Смерть, наверное, приглядывается ко мне, у смерти ведь закрыто лицо. Проснулась в слезах. И тут же в комнату ворвалась фурия, гроза с молнией. Моя Нюра. Она была в своих несусветных кожаных штанах, тапочках на босу ногу и старой отцовской майке. Брови дико сведены, щеки пылают. Красавица моя.