Никто - Ежи Анджеевский

— О, Ноемон, мой Ноемон, мне тоже иногда хотелось бы закрыть глаза.

— Потому что ты знаешь, что они у тебя внутри.

— Если бы так…

— Если бы?

— Нет! Ночь — опасная пора для путников. А она уже спешит к нам и высылает вперед все более темные тени. Поспешим и мы, чтобы попасть на корабль до темноты.

57. Пошатываясь и громко вопя, топчась каждый сам по себе, а по существу все в одной куче, они натягивали лукк, чтобы пускать трепещущие стрелы в небо, на котором уже мерцали первые звезды. Увлеченные потехой, они даже не заметили, как Одиссей и за ним Ноемон оказались на палубе. Первый увидел их Телемос с волчьими глазами, знаменитый некогда забияка и соблазнитель.

— Привет тебе, Одиссей! — воскликнул он, — не лучше ли ты себя чувствуешь, ступая по собственной земле, чем бродя по чужой стране? Когда двинемся в обратный путь?

— На рассвете.

— Так повеселись с нами. Возьми свой лук и присоединяйся к состязанию. А вдруг кому-нибудь из нас удастся подстрелить звезду.

И он пустил стрелу, которая полетела не в вышину, а куда-то в сторону, в сгущающийся над водою сумрак.

Одиссей отошел в сторону, сделав Ноемону знак рукою оставаться на месте. На корме стоял Смейся-Плачь. Одиссей знал, что найдет его там, и спросил:

— Почему ты не забавляешься вместе с другими лучниками? Занятие превосходное, но для меня слишком серьезное.

— Вот именно! — отвечал шут. — К тому же я никудышный стрелок. Если б я начал стрелять из лука, пожалуй, все звезды бы вниз попадали.

Одиссей, помолчав:

— Ну же, смелей! Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

— Вопросы тебя сердят, молчание удивляет. Может, заплакать?

Тогда Одиссей, сам не вполне понимая, зачем это делает, рассказал шуту все, что произошло в доме Цирцеи. Смейся-Плачь слушал, как бы не слушая, глядя на темно-фиолетовое море. Когда же Одиссей закончил, оба долго стояли молча, и тишина на корме казалась еще более глубокой, потому что поодаль на палубе крики становились все громче, свист стрел пронзал нестройный шум охрипших голосов.

— Так и не скажешь мне, что ты обо всем этом думаешь? — спросил наконец Одиссей.

На что шут ответил:

— Думаю, что ничего необыкновенного не произошло. Вместо возвышенного священнодействия тебе показали безобразный маскарад.

— Ты думаешь, то была игра? Притворство?

— Все зависит от того, как назвать.

— А смерть Телегона?

— Смерть не противоречит правилам некоторых игр. Хочешь услышать мораль? Будь доволен, что жив вернулся. И можешь продолжать свою чудную игру.

— Я вернулся не один.

— Отказываюсь от комментариев.

— А если я их потребую?

— Пойду лучше сшибать звезды.

— Сперва скажи гребцам, или нет…

Он не закончил, потому что на середине палубы поднялся особенно громкий шум, толпа взревела свирепо и алчно и как бы выплюнула из себя кость — из полутьмы выбежал Ноемон в изодранном хитоне, почти нагой и, кинувшись к Одиссею, обхватил его обеими руками, прижимаясь всем телом, лихорадочно дрожавшим.

— Спаси меня, господин, — зашептал он умоляюще, но, как всегда, в голосе его чувствовался требовательный оттенок.

А за ним из темноты повалили мужи — взлохмаченные волосы, искаженные алчностью и опьянением, багровые, обрюзгшие лица придавали им в полутьме пугающий вид каких-то огромных менад в приступе безумия. Однако, заметив своего вождя, они остановились. Сгрудившись толпою чуть поодаль, принялись совещаться громким, отрывистым шепотом, наконец старый, беззубый Антифос вышел на шаг вперед и, утирая мокрый нос и слюнявые губы, заявил:

— Если этот паренек и в самом деле твой и ты охотно делишь с ним ложе, мы отнесемся к этому с уважением, ибо чтим твое имя, достоинство и славу. Если же мальчишечка этот тебе безразличен, то не запрещай нам позабавиться с ним, как с хорошенькой девушкой, благо вина вдоволь и ночка теплая. Либо устрой так, чтобы служанки твоей волшебницы пришли к нам потешить нашу душеньку.

— Одиссей! — прошептал Ноемон, обжигая своим дыханием уста господина.

Одиссей же медленным, но решительным движением снял со своих плеч обнаженные руки Ноемона и мягко, но столь же решительно отстранил юношу от себя.

И спокойно сказал:

— С этим оруженосцем меня ничто не связывало и не связывает. Берите его себе, коль у вас такая охота. Берите и поступайте с ним по вашему усмотрению. А мне позвольте поспать, я устал.

Ноемон не успел даже вскрикнуть или отскочить в сторону, как жадные руки схватили его, затащили в гущу толпы, и если бы он даже кричал изо всех сил, его вопли утонули бы в диком ликующем реве, который снова издала толпа.

58. Одиссей и Смейся-Плачь. В сгущающейся тьме то и дело доносились звуки оргиастического буйства, но голос Ноемона ни разу не был слышен.

Смейся-Плачь задумчиво, шепотом:

— Беда молчит. Это конец.

Одиссей:

— Я сказал, что устал и хочу отдохнуть. И пожалуйста, не читай мне мораль. Я знал, что делаю. Не из гнева и не из страха или желания успокоить эту ораву старых сатиров. Я предвидел насильственную смерть, хотя и не знал, какой облик она примет. Я знал, что в какой-то миг должен буду выбрать — идти ли в рабство или остаться в рабстве у себя. Не стану уверять, что последнее легче. Но оно мое, я не должен его делить ни с кем, и я сам за него в ответе. Оно может меня привести к самоуничтожению. Да, может. Если так случится, это будет знак того, что я ношу в себе зловещую силу, привлекающую смерть. Но все это — лишь возможно. Да, пожалуй, я впервые вижу так ясно, что смертный не должен знать своего будущего. И если я выбираю путь темный, а не ясный, то, вероятно, потому, что еще питаю иллюзии, надеюсь сам себе прояснить эту тьму.

— Как всегда, самонадеян.

— Называй это как хочешь. Я бы сказал: как всегда, горд.

— За это дорого платят другие.

— Беря, я давал. Но я ведь не судья Гадеса, чтобы определять, какая чаша на весах рока легче, а какая, перетянув, низвергается в пропасть. Что бы человек ни делал, пред лицом вечности все сопряжено с риском. Но если надо выбирать, я хочу это делать сам. Ты думаешь, мне безразлично то, что там, совсем близко от нас, творится? Разве я не знаю, что он так же горд, и я не услышу его жалоб, стонов и криков бешенства? Но раз уж я решил так, что же теперь-то делать? Плакать, проливать слезы, заламывать руки или кусать губы в приступе бессильной ярости? Зачем мне его оплакивать сегодня, если я знаю, что завтра, каким бы долгим оно ни было, я уже не буду по нем плакать?

— Что за бесконечный ряд вопросов! Ты их сыплешь один за другим, как скряга монеты в сундук.

— С таким же успехом ты мог бы сказать, что вопросы это факелы, освещающие ночную тьму. Но не будем играть словами. Мы оба умеем ими забавляться, а также жонглировать. Иди спать, Смейся-Плачь, ты, вообразивший, будто шутовство может быть совестью. Я, правда, не спорю, но и не соглашаюсь. Просто у меня есть своя собственная совесть. Итак, постарайся уснуть. Завтра на заре отправимся в путь.

— Обратный?

— Даже если так, это не будет возвращением, но плаваньем, совершенно отличающимся от прежнего, как бы новым путешествием. Быть может, сон принесет мне добрый совет. Я тоже хочу уснуть. Пусть ненадолго, но крепко. Не буду желать тебе спокойной ночи. Просто — ночи. И себе также.

59. Пока длилась оргия, он не мог уснуть. Впрочем, мыслей в голове не было. Лежал с открытыми глазами, но даже звезд не видел. Чувствовал себя и не худо, но и не хорошо. Окруженный мертвенным туманом, он и в себе ощущал такой же. А когда внезапно настала тишина, он сразу уснул. Так, как хотел — крепко и глубоко.

60. Теперь все происходило внезапно, и проснулся он тоже внезапно, будто какая-то неведомая, неодолимая сила вытолкнула его из бездны сна на поверхность еще полутемного мира. Не открыв глаза, он уже знал, что рядом стоит Ноемон. Да, так и было. Юноша стоял рядом, над запавшими щеками лихорадочно горели глаза, по стройным ногам еще лениво текли струйки крови, в согнутой и слегка приподнятой руке он держал длинный нож, которым резали жареное мясо.

Сам не зная, почему так поступает, Одиссей закрыл глаза, а дыхание у него было ровное и спокойное, будто он крепко спит. Ноемон стоял долго, Одиссей не надеялся, что услышит его голос. И не услышал. Зато в какой-то миг услышал тихий шорох удаляющихся голых ног. Потом стали доноситься шумы и стуки, источник которых он, даже не открывая глаз, сразу угадал.

Ноемон быстро и ловко уничтожал запасы пищи и питья. Выливал воду из глиняных бочек, вино из амфор, вспарывал прочные кожаные мешки с мукой, уничтожал запасы душистого оливкового масла и долго швырял в море куски вяленого мяса и ячменные лепешки.

Одиссей думал:

Теперь я должен уснуть. Уснуть. Спать. Не слышать. Не видеть. Не знать. Будь что будет. Будь. Ничего не делая, я все же не бездействую. Они все слабей меня, они изнурены ночными пьянками, и когда придется умирать, они умрут раньше меня. Пусть подыхают. Я сочиню новую легенду, новую великую игру. Избавясь от свидетелей, я буду свободно творить легенду. Предвижу, что сейчас будет. И пусть будет.