Столыпин - Аркадий Савеличев

Но напрасно он ругал брата. Сквозь ворох бумаг стал проступать совершенно другой образ человека, нежели он представлял. Пожалуй, действительно провинциал. Пожалуй, у него не было ничего общего с профессором Боголеповым или с московским барином Сипягиным.

Жили где-то под Калугой, едва ли при больших поместьях, если отец считал за благо получить место учителя в варшавской гимназии. Сын учителя едва ли шиковал в Московском университете, да и после окончания прозябал в суде. Но какой-то случай вынес его прокурором Вологодского окружного суда. И еще выше: прокурором петербургской судебной палаты. И сразу – бац, взрыв в Зимнем дворце!.. Умные люди от такого дела, наверно, шарахнулись на стороны, только отчаянный провинциал и мог ступить в развалы. Там ведь истинно все было развалено-завалено! Желябов, Перовская и иже с ними метили в Александра II, а растерзало взрывом десяток солдат да шесть десятков покалечило. Самолюбивый простофиля Степан Халтурин думал, что старается «за ради правды», несколько месяцев носил и складывал динамит. Три пуда натаскал! После жаловался жандармам: очень болела голова… Еще бы – от таких испарений динамита! Зато и взрыв – в подвальном этаже, под помещением главного караула, над которым, в свою очередь, находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда; царь со своими гостями не успел туда прийти… ну а убитые и покалеченные солдаты и прислуга… разве это беспокоило когда-то крещеного Степана Халтурина?!

«Дело прочно, когда под ним струится кровь…»

Вот развалы этого прочнейшего, казалось бы, дела и разгребал провинциальный, ничем до того не примечательный директор департамента полиции. Вскоре ставший товарищем министра внутренних дел. А после убийств Боголепова и Сипягина – и главным министром. Что могло быть в России главнее «нутряного министерства»?

Но ирония еще не утвержденного губернатора улетучилась быстрее дымка папироски, когда он начал читать копию докладной записки на высочайшее имя:

«В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».

И это обычный полицейский держиморда?!

Столыпина встретил человек, по одному виду которого можно было сказать: «Да-а, этот не схалтурит ни с каким Степаном Халтуриным…»

Он не стал вести ради знакомства никакую душе– спасительную беседу, а просто поставил в известность:

– Уважаемый Петр Аркадьевич, решено назначить вас губернатором Гродненской области.

Столыпину стало не по себе от делового, суховатого тона.

Он смотрел в открытые и одновременно совершенно закрытые глаза министра и души его не видел, не чувствовал. Все-таки ему было уже сорок лет, он кое-что повидал в жизни, но сейчас сам себе казался мальчишкой. Никогда не думал, что его собственная воля может так гаснуть под пристальным взглядом этого человека. А она гасла, несомненно. Перед ним в служебном кресле сидел полицейский, истинный полицейский, который мог ломать людей и покрепче его, Столыпина. Что там какие-то Халтурины или Балмашевы, которые, как трава, вероятно, никли под косой взгляда. Из журналистских бумаг брата он знал про самонадеянного убийцу Сипягина:

«День перед казнью Балмашев провел в канцелярии Шлиссельбургской крепости. Был слаб и болезнен и только просматривал «Ниву»…»

Вот так адъютант великого князя! Вот так террорист!

Видимо, Столыпин при этой мысли улыбнулся.

– Смею спросить, что вас так веселит?

Столыпин уже взял себя в руки:

– Не скрою… – после секундной заминки он решился обойтись без всяких «сиятельств», – не скрою, Вячеслав Константинович: мысль, что я, потомственный помещик, могу быть чиновником…

– Сможете. Студент Плеве тоже не думал о полицейской карьере, да вот приходится.

– Губернатор – это все-таки нечто другое?..

– Скоро убедитесь, что особой разницы нет. Губерния – место, где проходит черта оседлости. А эта всеми нелюбимая «черта» как раз и поставляет волонтеров террора.

Разговор вроде бы начинался, налаживался, но Плеве оборвал его:

– Впрочем, пустых словес и без нас с вами хватает. Есть еще вопросы ко мне?

Столыпин словно ожидал этого – да что там, раздумывал всю дорогу:

– Есть, Вячеслав Константинович. Опять же не скрою…

– И не надо скрывать. Продолжайте.

– Почему вы вдруг выбрали в губернаторы именно меня?

Столь бесхитростный, прямой вопрос, кажется, понравился министру.

– Потому, Петр Аркадьевич, что вы за тринадцать лет предводительства разболтанным, западным дворянством навели там некоторый порядок. Думаю, и местные нравы познали. Есть еще вопросы?

Столыпин встал с кресла:

– Нет, ваше сиятельство.

– Мне больше нравится свое, не столь родовитое, как ваше, но все-таки уважаемое имя.

– Учту на будущее, Вячеслав Константинович. Не обессудьте.

– Тогда – с Богом!

Пожимая протянутую руку, Столыпин почувствовал уверенную силу этого человека, внешне не такого уж и богатырского сложения. Сам он был гораздо крепче в кости.

Вернувшись к брату, он первым делом вскричал:

– Вина!

«Шампанского?» – хотел уточнить Владимир – по примеру столичных газетчиков он уважал точность.

Но старший брат на свой взгляд уточнил:

– Водочки, борзописец!

– Ого! Чего так?..

– Меня выпороли, как мальчишку!

– Ну, тогда, братец, мы с тобой выпорем Алешку Лопухина. – Он прошел к телефону. – Да, господин полицейский полковник! Пше прашем на порку.

Камердинеру и повару одновременно:

– Подготовьте достохвальный ужин в честь господина губернатора. Если чего не хватит, пригласите повара из ресторана. Не скупердяйничайте, господа-слуги!

Они знали нрав своего хозяина, все понимали.

Брату, оставшись вдвоем, Владимир кивнул:

– Ну, рассказывай…

А чего рассказывать?

III

Солнечным июньским полдником Столыпин подъезжал к Гродно. В окружении трех жандармских чинов, которых возглавлял капитан-Недреманное око. Так еще на Петербургском вокзале отрекомендовал его полковник Лопухин. Он был при полной парадной форме и полон неприкрытого достоинства. Как же, провожал к новой должности губернатора! При прощании, уже в большой толпе полицейских, торжественно взял под козырек. Но выбрав момент, на недоуменный взгляд друга приватно и тихо проговорил:

– Господин губернатор, ваше сиятельство! Иначе нельзя. Я теперь своими погонами за тебя отвечаю. Пожалуйста, не отвергай советы Недреманного ока. Это один из лучших моих людей.

Звали «лучшего» Олегом Вадимовичем… или Вадимом Олеговичем, по имени еще не обращался, мог и перепутать. Только так: «Господин капитан!» И тот так же:

– Ваше сиятельство, пора одеваться.

– Да я разве не одет? – смеясь, осмотрел Столыпин свой щегольской сюртук и приподнял вывезенную из Германии парижскую шляпу.

– Как изволите, ваше сиятельство. Но в Гродно будут встречать камергера его величества, а не частное лицо.

Придворный мундир, так и ненадеванный, следовал в просторном сундучке из Колноберже в Петербург, а оттуда в поезде до Вильнюса и сюда, в Гродно. В Колноберже на этот раз не заворачивали. График встречи, видите ли, срывался! Не зло, но все же посмеивался губернатор. На подъезде все равно пришлось пересаживаться в карету; то ли Недреманное око так запланировал, то ли пути здесь по обычаю ремонтировались. Все могло быть. В запале железнодорожного строительства первые рельсы, как водится, укладывали на первые шпалы – еще не просмоленные и хлипкие. Жульничество было ужасное! Железнодорожные воротилы рвали богатую добычу из рук в руки, о пассажирах вовсе не думая. Поезда сходили с рельсов, как телеги с колеи. Что уж говорить об обычных, если царский поезд в свое время сполз под откос, многих покалечив и чуть не похоронив самого Александра III?! И после великой царской грозы положение ничуть не улучшилось. Ругать дороги было бесполезно.

По Германии шпалы укладывали железные да на прекраснейший гравий, а по России они белели непросмоленной сосной, как кости неких динозавров. Впрочем, паровоз-то – и сам не динозавр ли?..