Повести писателей Латвии - Харий Галинь

Старый Лусен не ждет, чтоб ему в порыве благодарности руки целовали, чепуха все это, сапоги всмятку, он свое дело сделал!

А как сделал?

Не все ли равно, жизнь-то прожита.

Янис Лусен представил себе, как удобно он положит голову на подушку, набитую опилками, вытянется во всю длину, сложит на груди руки, скривит губы в ухмылку: дорогие соседи и близкие, разлюбезные латыши из поселка Нориеши!.. Люди добрые, с чутким слухом, зорким глазом, доброхоты-шептуны, вот собрались мы, чтобы отдать последний долг мельнику Лусену…

За коровником на солнцепеке семь пчелиных ульев…

Привезли бы они Увиса в деревню. Внука Увиса хотя бы на недельку… Дальше этого у Яниса Лусена мысль не продвинулась: Увис шлепал бы по дому босиком. Дед лежал бы в укромном уголке сада на попоне, дожидаясь, когда пчелы начнут роиться. Увис уже взрослый парень, неужто не помог бы рой принять.

Отпустили бы его на лето, чепуха и сапоги всмятку…

Отпустила бы слегка костлявая веревку, а то ведь совсем близко подтянула. Все Лусены свой последний час подгадывали к осени, к холодам, после молотьбы, когда часть хлеба уже смолота и Тальките подо льдом. Поесть бы сейчас вдоволь горячих лепешек, селедки со сметаной!

Арнольд ждал, когда он выйдет. Закутавшись в одеяло, старик чувствовал себя совсем хорошо. Нет, никуда он не пойдет. Арнольд подбивает его море посмотреть! Нет, нет, он посидит, подождет в машине, пусть Арнольд смотрит на здоровье, если ему приспичило на воду глядеть.

Голова глухо вызванивала. Сердце без передышки гнало кровь. Старик вдруг обнаружил, что дождик пошел. И когда ж он заморосил, этот добрый дождик?

Эх, продраить бы себя как следует пучком осоки, как драят пивную бочку перед тем, как свежее пиво на Янов день сварить! И пусть тогда они все приходят.

Еще одно пчелиное жало, лето еще одно…

— На каком языке поет эта девушка? — спросил старый Лусен, вслушиваясь в мелодию, наполнившую машину.

— Тебе мешает радио, отец?

— Нет, нет, — поспешно отозвался Лусен. Ему не хотелось, чтобы сын прервал песню. Пусть девушка поет себе, радуется. Дождик пошел сильнее. Лусен понемногу приходил в себя.

— Что-то я совсем перестал понимать, — буркнул он как бы про себя, но сын все-таки расслышал.

— Почему же, отец? Каждый понимает по-своему. Это ты про песню?

— Нет. Я вот хотел сказать, Балинь заинтересовался какими-то черными дырами в небе. Все время у жены требовал книжки об этом. Прямо как помешанный!

— У каждого свои интересы, отец.

— А ты хоть что-нибудь смыслишь в этих дырах?

— Все это сложно, отец… Не сумею тебе объяснить, к нам они прямого отношения не имеют…

— Вот видишь, Арнольд, выходит, все же дыры в небе есть! Думаешь, я ничего не пойму?..

— Скоро приедем. Как себя чувствуешь?

— Не забудь, о чем тебя просил: матери ни полслова. Придет время, сам ей скажу. Тебе-то врачи, верно, все…

— Не придавай значения, отец, ведь самочувствие хорошее, сам говоришь…

Старый Лусен повернулся боком и загляделся на поля. Эти места ему были уже немного знакомы. В самом деле, зачем Арнольду понадобилось делать такой крюк? Поехал бы прямиком, так давно бы сидели дома, чего без толку мотаться по дорогам!

Мало ли он на своем веку перевидел всяких мимоезжих да проходящих… Более чем достаточно, не совсем, конечно, так, как в большом городе, где от толчеи в глазах пестрит и голова идет кругом. Мельнику ли по людям скучать? Вся округа… Больше ему и не надо, было довольно и этих. Кто худое слово скажет про Лусена, кто осмелится? С кем он только не бражничал, будь тот даже и последним голодранцем в Нориешах! С самим скотным доктором Кесе в базарные дни, с богатеем Раубинем и с жалким попрошайкой. Кесе — тот был здоров, Кесе прямо посреди базарной площади мог слопать целую бадейку миног, слопает и глазом не моргнет, вот уж было брюхо так брюхо. Ел доктор в одиночку, а пивал лишь в компании, и оба были вроде не из хлипких? Скотный доктор да мельник, мельник да скотный доктор — пили, как родные братья, пусть Нориеши глазеют и завидуют! Даже богач Раубинь с ними пивал! И разве Лусен морщился и отворачивался, когда богатство его пошло прахом?

Лусен никак не мог понять, с чего вдруг нахлынули эти приятные воспоминания, — оттого ли, что он позавидовал луженому нутру доктора, который мог камни грызть и закусывать миногами? Никому он вроде не завидовал.

Завидует ли тем, у кого дети лучше? Арнольд, Нольдис… сын… Да и чем этот Нольдис нехорош? Одевается как барин, квартира в городе, жена учительница, крепко стоят на ногах, и маленький Увис… Только чего он с этой машиной как с писаной торбой носится? Твоя она, Арнольд, твоя! Так нет же, ждет, чтоб старик сам преподнес ее на блюдечке!

— Нольдис, а помнишь, как ты перепугался, когда мать меня попросила зарезать петушков, чтоб на базар в Нориеши отвезти? — Старик вдруг почувствовал, что ему хочется по-настоящему разговориться с сыном. Рассказать про Балиня? А что Арнольд знал о Балине? Так как же дело было с петушками? Арнольд помог их переловить. Они хватали их и клали в мешок. Потом мешок отнесли в дровокольню. Арнольд стоял рядом. Сам он вытаскивал из мешка петухов за ноги, с трудом исхитряясь прижать их к колоде, — в другой-то руке был топор. Недосуг ему было наблюдать за Арнольдом и вообще обращать внимание на такие тонкости. Арнольд видел, как топор отсекал петушиные головы и как после этого петушки еще успевали пробежать несколько шагов по дровокольне, чтобы потом повалиться на бок и долго дрыгать ногами.

Разве деревенскому парню непозволительно видеть такое? Нольдис забился в крыжовник и горько плакал. Под вечер отец отыскал Арнольда на том же месте, но тот не подпускал его к себе, носился по саду, скалил зубы, как собачонка, готовая вцепиться в ногу. Испуганный, заплаканный, щеки землей перепачканы. Он сгреб парнишку за шкирку и поволок домой. Было ли время с ним цацкаться? И почему это деревенскому парнишке не посмотреть, как петушков режут, корову с быком случают, свинью закалывают. Ведь из этого и состояла их жизнь. И отчего теперь Арнольд молчит, делает вид, будто не расслышал вопроса?

— Арнольд, мне нет-нет да и вспомнится твой дикий рев…

— Мне тоже, отец.

— Чудно, не правда ли, такой пустяк, а оба запомнили… Ведь ты простил меня, Арнольд?

— Конечно, отец! — Арнольд рассмеялся деланным смехом. В словах отца он уловил шутливость. Когда старик бывал в хорошем настроении, он нередко вспоминал тот случай и всякий раз спрашивал, не пройдется ли Арнольд с ним до коровника, он, мол, хочет гостинец Арике послать…

— Твое прощение облегчит мне душу, когда за мной придет костлявая…

— Не надо об этом, папа, мы же договорились. За лето ты поправишься. Потом еще раз съездишь на облучение…

— Никуда я больше не поеду.

Нехорошо он сказал это. Почему бы им не поболтать о петушках? Утешать старика было бы делом напрасным. Арнольд знал его характер. Должно быть, он тогда здорово отца перепугал, раз тот об этом, можно сказать, в последний час вспомнил.

Дорога пошла скверная. Листья на березках больше вроде бы, чем на других деревьях, распустились, и зелень у них ярче. Поля озимых в парадных зеленых мундирах. Зеленые взгорки под майским дождем. Посмотришь на них, и глаза затуманятся. Под сердцем будто кто-то водит мягкой пряжей. Если б можно было взять ее за кончик да потянуть… Открыть какой-то более глубокий смысл бытия…

Янис Лусен до боли прижал подбородок к коленям. Он выставлял счета, теперь вот ему выставили. «Сын, когда у тебя в банке денежки…» Разве не так он всегда поучал? Да, теперь он наконец при деньгах, а ему ничего не нужно. Старуха получает за молоко. Летом теленок опять из рук будет рваться, когда его поведешь на луга… Хватит ли сил обуздать стервеца? Обеими руками ухватишь цепь да глядишь, как бы на ногах устоять, когда зверюга этот за собой поволочет. И тут старик сам на себя рассердился: одной ногой уже в могиле, а руками все еще норовишь телка на цепи удержать!

Сын тоже будто воды в рот набрал.

А его отец — царствие ему небесное… Не вырвал ли он мельницу из отцовских рук, едва со службы вернулся? И что же, отец не был счастлив? Ешь себе лепешки со сметаной, на пузе часы с цепочкой, и никаких забот. Он отцу только добра желал.

Пусть кто-нибудь попробует упрекнуть, если посмеет и вспомнит!

— Папа, ты что-то спросил?

— На каком языке поют, Арнольд?

— А, ты слушаешь? Там поют о каком-то проказнике Антонио.

— Это я так… Что-то ничего не пойму в этих новых песенках.

— Могу выключить, если мешает.

— Нет, нет, пускай поют. Я и не слушаю. Просто иногда что-то зацепится. А вот мать, та терпеть не может.

Они будто через стену переговаривались. Слова пролетали мимо ушей. Паузы заполнялись молчанием. Машина, мягко покачиваясь, как люлька, уносила все дальше. Дождь провожал их до самого дома. После езды старик долго разминался — от сидения руки и ноги затекли.