Туман - Мигель де Унамуно

– Да, и еще многое другое, дон Антонио.

– Многое другое?

– Конечно! Лросто у вас две жены, дон Антонио.

– Нет, нет. У меня только одна жена, одна жена, мать моих детей. Другая мне не жена, не знаю, жена ли она еще отцу своей дочери.

– А ваша печаль…

– Закон всегда печален, дон Аугусто. И еще печальнее любовь, вырастающая на могиле другой любви, подобно растению, которое питается перегноем, разложившимися остатками другого растения. Нас соединили преступления, да, чужие преступления; но разве наша любовь – тоже преступление? Они разорвали то, чего разрывать нельзя. Почему же мы не должны были связать оборванные нити жизни?

– И вы больше ничего не узнали?

– Мы не хотели больше ничего узнавать. Наша Рита стала уже взрослой девушкой, в один прекрасный день она выйдет замуж… Под моим именем, естественно, – и пусть закон делает что хочет, Она моя дочь, а на вора. Я ее вырастил.

XXII

– Ну, как? – спросил Виктора Аугусто. – Как вы встретили «нахала»?

– Ах, никогда бы не поверил, что так будет! Еще накануне родов мы были страшно раздражены. Пока он боролся, чтобы выйти на свет, какие только оскорбления не бросала мне Елена. «Ты, ты во всем виноват! – говорила она. А потом снова: – Уйди отсюда, уйди с глаз моих! И тебе не стыдно стоять здесь? Если я умру, ты будешь виноват!» И снова: «Это в последний раз, в последний раз!» Но он родился, и все переменилось. Как будто мы пробудились ото сна, как будто только теперь поженились. Я ослеп, совершенно ослеп: ребенок ослепил меня. Я настолько ослеп, что, когда все говорят мне, будто у Елены после беременности серьезно испортилась фигура, будто она стала настоящим скелетом и постарела минимум на десять лет, мне она кажется такой свежей, цветущей, такой молодой и даже полной, как никогда.

– Это напоминает мне, Виктор, легенду о фогетейру, я слышал ее в Португалии.

– Расскажи.

– Ты ведь знаешь, что в Португалии фейерверки, пиротехника – это настоящее искусство. Кто не видел фейерверка в Португалии, просто не знает, что можно сотворить из огней. Какое великолепие, боже мой!

– Но расскажи все-таки легенду.

– Сейчас. Так вот, в одном португальском городка жил пиротехник, фогетейру, у которого была жена-красавица – его утешение, божество и гордость. Он безумно любил ее, но еще больше ею гордился. Ему нравилось вызывать зависть у других смертных; он прогуливался с нею, как бы говоря: «Видите эту женщину? Нравится? Да? Так она моя, только моя! И пошли все к черту!» Он только и делал, что превозносил красоту своей жены и даже считал ее вдохновительницей своих пиротехнических композиций, музой фейерверка. Однажды он готовил очередной фейерверк, а она, как обычно, стояла рядом, вдохновляя его. Вдруг искра попала в порох, взрыв. Когда извлекли из-под обломков мужа и жену, они были без сознания и с сильнейшими ожогами. Жене обожгло большую часть лица и груди, так что она осталась совершенно изуродованной, но ему, фогетейру, повезло: он ослеп и не мог видеть уродства своей жены. И он по-прежнему гордился ее красотой восхвалял ее перед всеми и ходил рядом с ней, превратившейся в его поводыря, с тем же самым вызывающим видом и выражением лица, что и раньше. «Вы когда-нибудь видели женщину красивее?» – спрашивал он, и все, зная его историю, из жалости к бедняге, превозносили красоту его жены.

– Хорошо, но разве она не осталась такой же красавицей для него?

– Быть может, даже больше, чем раньше; как и для тебя твоя жена после того, как родила «нахала».

– Не называй его так!

– Это твое словечко.

– Да, но я не желаю слышать его от других.

– Так часто бывает – кличка, придуманная нами, звучит совершенно иначе в устах других.

– Да, говорят, никто не знает своего голоса.

– И своего лица. Я по крайней мере могу сказать тебе, что испытываю ужасное чувство, когда наедине смотрюсь в зеркало. Под конец я начинаю сомневаться в своем собственном существовании, воображаю себя другим существом, будто я живу во сне, в чьем-то вымысле…

– Так не смотрись в зеркало.

– Не могу, ничего поделать. У меня мания интроспекции.

– Ты превратишься в йога, они, говорят, созерцают собственный пуп.

– Я думаю, раз человек не знает своего голоса, своего лица, он также не знает ничего своего, и самого ему близкого, того, что составляет часть его существа…

– Свою жену, например.

– Правильно, мне пришло в голову, что, наверное, невозможно узнать женщину, с которой живешь и которая в конечном счете составляет часть нашего существа. Ты не слышал, что говорил по этому поводу один из наших величайших поэтов – Кампоамор?

– Нет. А что?

– Он говорил так: если человек влюблен по-настоящему, то стоит ему первое время после свадьбы дотронуться до своей жены, как он мгновенно возбуждается и возгорается желанием. Но проходит время, он привыкает, и наступает день, когда ему все равно, тронуть ли рукой обнаженное бедро жены или свое собственное. Зато если отрезать ногу его жене, то он почувствует такую же боль, как будто отрезали ею собственную ногу.

– Так оно и есть. Ты не представляешь, как я страдал во время родов!

– Она еще больше.

– Кто знает! И теперь, когда она часть моего существа, я совсем не замечаю того, что о ней говорят: будто у нее испортилась фигура, будто она подурнела; точно так же человек не замечает, что он сам похудел, постарел и подурнел.

– Ты действительно думаешь, что человек не замечает, когда он старится и дурнеет?

– Конечно, даже если он говорит об этом. Особенно если это происходит медленно и постепенно. Другое дело, если с человеком неожиданно что-то случается… Но эти разговоры, будто человек чувствует, как стареет – куда там! – он только чувствует, что вещи вокруг него либо стареют, либо молодеют. И это единственное, что чувствую я сам, имея ребенка. Ты ведь знаешь, как обычно говорят родители, показывая на своих детей: «Это они, они делают нас стариками!» Видеть, как растет твой ребенок, это, мне кажется, самое приятное и самое страшное. Не женись, Аугусто, не женись, если хочешь наслаждаться иллюзией вечной молодости.

– А что же мне делать, если я не женюсь? Как я буду проводить время?

– Стань философом.

– А разве брак это не лучшая и, быть может, единственная школа философии?

– Нет, дорогой мой, нет! Вспомни, сколько было – и каких великих! – философов-холостяков? Помимо тех, что были монахами, назовем Декарта, Паскаля, Спинозу, Канта…

– Не говори мне о философах-холостяках!

– А Сократ? Ты помнишь, как он прогнал свою жену Ксантиппу в день смерти, чтобы она не мешала ему думать?

– И об этом мне тоже не говори. Я предполагаю, что рассказ Платона об этом – только роман.

– Или руман.

– Как тебе угодно.

И, резко прервав приятную беседу, Аугусто вышел.

На улице к нему подошел нищий и попросил: «Подайте милостыню, ради бога, сеньорито, у меня семеро детей!» – «Не надо было их заводить!» – ответил ему а досадой Аугусто. «Хотел бы я видеть вас на моей месте, – отозвался нищий и добавил: – А что же еще нам беднякам, делать, как не рожать детей… для богатых?» – «Ты прав, – сказал Аугусто, – на, возьми за твою философию!» И он дал ему песету, которую нищий тут же отправился пропивать в ближайшую таверну.

XXIII

Бедный Аугусто был в отчаянии. Мало того, что он словно буриданов осел, находился между Эухенией а Росарио, чувство влюбленности во всех женщин не проходило, а все усиливалось. Под конец он обнаружил нечто ужасное.

– Уходи, Лидувииа! Ради бога, уходи, оставь меня одного! Уходи, – сказал он однажды служанке.

И как только она вышла, Аугусто, облокотившись на стол, сжал голову ладонями и сказал себе: «Это ужасно, поистине ужасно! Мне кажется, будто я, сам того не сознавая, влюбляюсь… даже в Лидувину! Бедный Доминго! Да, несомненно. Хотя ей пятьдесят лет, она еще недурна, собой, а главное – полная; когда она выходит из кухни с засученными рукавами, открываются ее округлые руки… Ей-богу, с ума сойдешь! А двойной подбородок и складки на шее! Это ужасно, ужасно, ужасно!»

– Пойди сюда, Орфей, – продолжал он, взяв собаку на руки, – как ты думаешь, что я должен делать? Как мне защититься от этой напасти, пока я наконец не решусь жениться? Ах! Блестящая мысль, Орфей. Превратим женщин, которые стали моим наваждением, в предмет изучения. Как тебе кажется, не заняться ли мне женской психологией? Да, да, и я напишу две монографии. Ведь сейчас в моде монографии; одну я назову «Эухения», а вторую – «Росарио», с подзаголовком: этюд о женщине. Как тебе нравится моя мысль, Орфей?

И он решил посоветоваться с Антолином С, то есть Санчесом Папарригопулосом, который в то время занимался изучением женщин – больше, однако, по книгам, чем на практике.

Антолин С. Папарригопулос был, что называется, эрудитом; сей. молодой человек должен был принести славу своей родине, открыв миру ее дотоле безвестные достопримечательности. И если имя С. Папарригопулоса пока еще не звучало среди имен буйных молодых людей, которые хотели бы шумом привлечь внимание публики, то лишь потому, что он был наделен истинным свойством силы – терпением, и он так уважал публику и самого себя, что откладывал свой выход в свет до того момента, когда, совершенно подготовленный, он почувствует себя уверенно на выбранном им пути.