Тайная канцелярия при Петре Великом - Семеновский Иавнович

«Свет-Катюшка» заняла в Измайлове отведенные ей хоромы подле матушки; в больших флигелях разместилась ее свита, между которыми были и мекленбуржцы, например, капитан Бергер и другие.

При дешевизне тогдашней жизни и богатстве запасов, получаемых с больших вотчин, измайловские обитательницы жили в достатке, сытно, тепло, уютно; но, платя дань веку и собственному необразованию, жили довольно грязно; проводили время в еде, в спанье, в исполнении церковных треб и в бесцеремонном принимании и угощении гостей до отвалу и опьянения.

Если бы вы вслед за камер-юнкером Берхгольцем, который, как статный парень, скоро полюбился толстенькой герцогине, зашли бы к ней в Измайловский дворец, вам бы, вероятно, попалась навстречу царевна Прасковья — бледная, растрепанная, с выдавшимися скулами, осунувшимся лицом; она, по обыкновению, в дезабилье,[27] но это не помешало бы ей сунуть вам для поцелуя свою костлявую руку.

Вы целуете и проходите в комнаты герцогини не иначе, как чрез спальню больной царевны… а вот и Катерина Ивановна. Послушайте, какие она отпускает уморительные вещи, как весело болтает, каким звонким смехом заливается на весь дом при каждом слове, по ее мнению, остроумном. Хотите или не хотите, а вы должны выпить вина; вам его поднесут либо сама герцогиня, либо ее малютка дочь, либо подаст больная Прасковья. Предваряю, что отказываться неучтиво, да и не принято; пейте и спешите за статным камер-юнкером… Хохотушка Катерина ведет его в спальню, устланную красным сукном, довольно еще чистым; герцогиня показывает свою кровать, Бог знает чем заслуживающую осмотра, и рядом с ней, в алькове, вы можете видеть постель маленькой принцессы. Вообще убранство этой комнаты лучше остальных, которые меблированы крайне плохо.

Тише… что это за писк и вой? Оглядываетесь: перед вами полуслепой, грязный и страшно пропахший чесноком бандурщик гнусливо затянул песню, за ней другую, третью… Герцогиня Катерина Ивановна вообще любительница музыки и всякого рода эстетических наслаждений; она с довольной улыбкой слушает пенье. Берхгольц с немцами-товарищами ничего не понимает, а песни все сальны, недаром же царевна Прасковья, в качестве девицы, считает неприличным оставаться в комнате, когда поются некоторые из них.

Кроме песен бандурщиков, герцогиня находит немало удовольствия в шутках и скоморошничестве грязной, слепой и безобразной старухи, которая босиком, в каком-то рубище, смело и свободно разгуливает в ее комнатах. Особенный эффект постоянно производит следующий фарс шутихи: по первому слову матушки Катерины Ивановны старуха пускается в пляс, причем поднимает спереди и сзади свои старые лохмотья.

Немцы-гости недоумевали, как герцогиня, столь долго жившая в Германии, сообразно своему званию, может здесь терпеть такую бабу… Но недоумение их было странно. Катерина Ивановна привыкла к шутам, шутихам, карлам, дурам, юродивым и т. п. исчадиям тогдашней боярской жизни с малых лет; вся эта обстановка не поражала, да и не должна была ее поражать; а у такого милого супруга, каким был беспутный Карл-Леопольд Мекленбургский, она едва ли могла заимствовать новые привычки и усвоить новый образ жизни… Вот почему она и поспешила зажить по-старому, лишь только попала в родимое гнездо…

В этом гнезде одним из главных действующих лиц был старый наш знакомый Василий Алексеевич Юшков. Возвеличенный в звание главного управляющего всеми вотчинами и домами царицы, фаворит ее, он хлопотал об интересах госпожи далеко не с надлежащим усердием. Хозяйство шло плохо, долгов на «доме государыни царицы» считалось много, уплаты велись неаккуратно; а при недосмотрах главного управляющего естественно, что не чинились мелкие приказчики и тащили господское добро направо и налево. К довершению неурядицы, заносчивый и своевольный Юшков, гордый связью и доверием к нему Прасковьи, вел себя относительно сослуживцев крайне дерзко и распоряжался ими по своему произволу.

В числе их был подьячий Василий Деревнин. Сын дьяка из приказа Большого дворца, Федора Петровича Деревнина, и свойственник одного из шести думных дьяков, Гаврилы Деревнина, Василий Федорович начал службу стряпчим при отце, и с 1703 по 1714 год состоял в служителях при комнате царицы Прасковьи. В 1714 году, по царскому указу, определен он в Измайлово комиссаром «для отправления государевых дворцовых волостных дел». В небытность царицы в Москве, с 1715 по 1719 год, Деревнин управлял окладною казною царицы.

До сих пор им были довольны, он исполнял свои обязанности спокойно, пользуясь надлежащею доверенностью. Но в 1718 году Деревнин, неизвестно вследствие каких обстоятельств, навлек на себя гнев Юшкова. Из Петербурга приехал для его учета дьяк Степан Тихменев, преданный слуга Юшкова и личный враг Деревнина. Учет и сдача казны продолжались довольно долго, и только в 1720 году Василий Федорович, по собственному прошению, был уволен от занимаемой им должности. Сдача должности была неблагополучна для нашего стряпчего. На него насчитали большие начеты, он не знал, как с ними быть, и, дождавшись приезда Юшкова с царицей в Москву, стал осаждать неотступными просьбами рассчитать его без несправедливых, по его уверению, начетов.

Кто из них был прав — из дел не видно; да для нас решение этого вопроса не имеет особенной важности. Зато эта распря интересна в том отношении, что в ее последствиях, как нельзя лучше, выразилась личность старушки Прасковьи. Дело Василья Деревнина бросает новый свет на царицу, типичную представительницу аристократок петровского времени. Эпизод этот столь важен, что мы отводим для него следующие главы…

VI. Цифирное письмо

«Злым, отчаянным, воровским вымыслом на честь ея величества Параскевии Феодоровны и к поношению ея имени предано то письмо приказной публике!»

5 января 1722 года Деревнин в сотый уже раз пришел хлопотать по своему делу к Юшкову. Василий Алексеевич приехал в это время из Измайлова в свите Прасковьи, и царица, по обыкновению, остановилась в доме брата своего Василия Федоровича на Тверской, в приходе Спаса.

Дожидая фаворита, стряпчий стоял на дворе; вдруг из хором вышел Юшков; он не обратил внимания на Деревнина, куда-то спешил и, проходя по двору, выронил нечаянно из кармана какую-то бумагу.

Стряпчий оглянулся, на дворе не было ни души; он поднял бумагу: то было письмо руки царицы к ее фавориту, писанное уставцем; многие слова были означены литерами под титлами; в первой строке таких слов было три, в другой — четырнадцать, в третьей — три. Что это было писано Прасковьей Федоровной, стряпчий не сомневался ни минуты: он очень хорошо знал ее почерк.

Радость и страх в одно и то же время овладели Деревниным. В его руках была какая-то тайна; раскрытие ее могло дать возможность отомстить ненавистнику его Юшкову, а как доносчик он получит награду.

Но радость сменялась страхом: находкой он вооружал против себя Прасковью; сила и значение ее хорошо были ему известны. В царице он наживал себе врага могущественного и непримиримого. Возвратить ли письмо или представить его царю — вот вопрос, который быстро мелькнул в голове Деревнина не возвратить — подвергнуться преследованиям Юшкова и царицы; возвратить — потерять случай к мщению и нарушить государевы указы, находя в них строгое повеление ничего не утаивать «протонного в деле государевом», он находил и одобрения, и поощрения к доносу. «Ежели б кто сумнился в том, — гласил указ 1714 года, — что ежели явится какой доносчик, тот бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явна показана… Того ради, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах…»[28]

Деревнин был стряпчий, законник, не знать указов не мог; забыть их — также, и, следовательно, немудрено, что чувство подьячего, алчущего мести и выслуги, взяло верх. Он поспешил со двора кравчего с заветным письмом.

В тот же день, в задушевной беседе с тестем своим, Терским, подьячим по страсти и провинциал-фискалом по должности, Деревнин рассказал о находке. Терский долго рассматривал письмо, силился разобрать цифирь, но «рассудить» ее, как сам сознавался, не мог. «я хочу подать письмо самому государю», — говорил зять. Тесть не отговаривал, а, напротив, со взглядом знатока, заметил, что письмо действительно «противное», т. е. важное, и заслуживает допроса.

Между тем, пока стряпчий искал случая побить челом великому монарху, Юшков хватился письма, стал разведывать, разослал лазутчиков, и через них, при болтливости Деревнина, скоро узнал, в чьих руках письмо. Не долго думая, Василий Алексеевич тотчас же арестовал стряпчего и заточил в особую казенку. При боярских домах для заточенья и штрафования ослушных челядинцев не было недостатка в подобных приютах.