Черная башня - Анатолий Домбровский

— Хорошо, я потолкую с Холландом, — пообещал Вальтер. — Но лишь после того, как с ч у ж и м встретится Сенфорд, если эта встреча окажется бесполезной, неудачной.

— Вы так ненавидите Сенфорда? — усмехнулся Клинцов.

— А вы так кровожадны, мистер Клинцов, что вам непременно надо разнести ч у ж о г о на куски?

— Значит, не договорились, — сказал Клинцов. — Считайте, что никакого разговора у меня с вами не было. Прощайте.

Клинцов взял наполненное свежей водой ведро и направился в башню.

Жанна встретила его у входа, обрадовалась возвращению. Отнесла ведро с водой Омару, вернулась. Клинцов к тому времени успел снять башмаки, растянулся на матраце. Жанна села рядом, положила ему ладонь на лоб.

— У тебя жар? — спросила она обеспокоенно.

— Чепуха, пройдет — перетрудился.

— Я позову Владимира Николаевича?

— Не надо. Пройдет. Расскажи мне лучше, чем закончились ваши дебаты по проекту договора. Сенфорд победил?

Сенфорд оказался легким на помине, появился невесть откуда, шагнул к постели Клинцова и заговорил, начав со слова, которым Клинцов закончил свой вопрос к Жанне:

— Победил. Да, я победил. Не все же вам побеждать, твердолобым фанатам. Способность идти на компромисс — признак цивилизованного человека. Разве не так, мистер Клинцов?

— Возможно, — согласился Клинцов, не желая раззадоривать Сенфорда. — Поделитесь со мной радостью вашей победы.

— Охотно, — сказал Сенфорд, присаживаясь у другой стороны постели Клинцова. — Итак, первое: он — прекращает стрельбу, мы — выставляем ему в достаточном количестве пищу и воду.

— Это я уже слышал. Оружие останется у него?

— Да. Иначе он может подумать, что мы хотим заманить его в ловушку. Он должен получить возможность возвратить все в первоначальное состояние, если обнаружит, что мы не выполняем условия договора. Но мы выполним все условия!

— Каковы же они?

— Мы не станем его преследовать, мы не станем выяснять, кто он, как сюда попал, мы не будем ему мстить, навязывать свои правила поведения и пользования каким-либо преимуществом при распределении средств безопасности и жизнеобеспечения.

— А он соблюдает лишь одно условие — не стреляет в нас?

— Этого мало?

— Это ничто. Надо потребовать, чтобы он сдал оружие — это прежде всего. Далее: он должен открыть нам, кто он, как оказался здесь, что ему известно о катастрофе, он обязан подчиниться всем нашим правилам и быть готовым к тому, что мы, если выйдем отсюда, передадим его в руки правосудия за совершенные им преступления. С нашей стороны мы могли бы пообещать ему лишь пищу и воду. Если же он откажется выполнить хоть одно из наших требований, мы убьем его.

— С такими предложениями я к ч у ж о м у не пойду, — сказал Сенфорд.

— Разумеется. Должен идти тот, кто убьет его.

— Это старая песня, мистер Клинцов, и мы не хотим ее слушать, — заявил Сенфорд. — Для вас важно сохранить принцип, для нас — жизнь. Тут мы расходимся. Да и что это за принцип? Принцип чести? Принцип морали? Какой чести и какой морали? Кем он вам внушен, какой высшей и непогрешимой инстанцией? Богом, которого нет, или обществом, которое, судя по всему, более не существует? Жизнь, бытие — вот единственная неоспоримая ценность в условиях глобальной катастрофы. Любая жизнь, любое бытие. В том числе и бытие ч у ж о г о. А вы — убить, казнить… Забудьте об этом. Наш проект договора предусматривает сохранение жизни. Вы же хотите продолжать войну до победы, то есть до чьей-либо смерти. Но это закон, принцип канувшего в небытие мира. В центре нашей морали, нашей философии должна находиться жизнь. Как вы этого не понимаете? Ничего отныне нельзя покупать ценой жизни, тогда как любой ценой можно покупать жизнь. Действовать только ради жизни. Всякое иное действие, противоречащее жизни, и, стало быть, всякая другая мораль, другие принципы — все это должно быть отброшено и забыто.

— Питаться падалью, но только бы жить?

— Да.

— Самопожертвование вы тоже отвергаете?

— Отвергаю. Кроме последнего, на которое иду, возможно, я. Ради утверждения новой системы ценностей.

— Если ч у ж о й вас прихлопнет, то никакого утверждения новой системы ценностей не произойдет. А если вы останетесь живы, Сенфорд, то не будет никакого самопожертвования.

— Важна готовность к самопожертвованию. Пожертвовать собой — не ахти важно. Важно — решиться на самопожертвование. Это самое трудное.

— Теперь о вашей новой системе ценностей, Сенфорд. Буквально несколько слов, после чего я пошлю вас к черту, так как хочу вздремнуть. Так вот: она, во-первых, не ваша, а во-вторых, не нова. Она действует на уровне инстинктов в животном мире. Именно там каждая жизнь, каждое бытие — ценность, которая защищается любой ценой, в том числе ценой другой жизни. Полное отсутствие норм и, конечно же, морали. Есть еще социальные животные, где жизнь ценится как жизнь рода, вида. Там жизнь рода может охраняться ценою жизни отдельных животных, там допустимы жертвы и самопожертвование. Среди пчел, муравьев, стадных животных… Вы это знаете. Так вот, ваша система ценностей, Сенфорд, даже не из мира стадных животных.

— Но разве не ваши принципы и не ваша мораль отбросила нас на этот уровень? Да, это не новая система ценностей, но это как раз та система, которая дала возможность живым существам на земле выжить. А на ваши ценности я плюю! И в моем лице — все человечество!

— Уходите, Сенфорд, — махнул рукой Клинцов. — Вы мне надоели.

— Вы мне — тоже!

Клинцов закрыл глаза и снова почувствовал на своем лбу руку Жанны. Подумал: «Так и умереть бы с этим ощущением». Прохладная, нежная, любимая рука. Он чувствовал ее собственный аромат, который его чуть-чуть пьянил, но больше умилял и успокаивал. Ему хотелось поцеловать ладонь, но для этого надо было сделать движение, а это казалось неимоверно трудным. Он забыл, как приказать своей руке, своим губам совершить необходимое движение. Мысль, заключенная в слово и содержащая приказ руке, губам, была бессильной. И мысль и слово должны быть включены в бесспорное желание, чтобы действие произошло. Доминирующее желание было другим: так бы и умереть, заснуть, забыться. Забыться — забыть себя. Но помнить ее, но чувствовать ее, прикосновение ее руки…

— Я позову Владимира Николаевича, — сказала Жанна.

— Позови, — согласился Клинцов.

Глебов пришел со своим чемоданчиком. Усевшись рядом с Клинцовым, долго копался в чемоданчике. Жанна следила за его руками и не могла понять, что же он ищет: одни и те же пузырьки, пинцеты, шприцы оказывались в его руках по нескольку раз. Наконец, так ничего и не выбрав, он приказал Жанне:

— Принесите воды. И побольше, целый чайник. Хорошо бы кипяченой, горячей.

— Будем пить чай? — усмехнувшись, спросила Жанна: она подумала, что Глебову не столько нужна вода, сколько то, чтобы она, Жанна, ушла.

— Возможно, — ответил Глебов и снова принялся копаться в своем чемоданчике.

— Владимир Николаевич, — быстро заговорил Клинцов, едва Жанна отошла, — нет ли у вас в чемоданчике чего нибудь такого, что могло бы избавить меня еще хотя бы дня на два от возможной потери сознания и сил. Пусть будет больно — черт с ней, с болью! Пусть это будет даже яд — мне надо продержаться еще два дня…

— Чтобы убить ч у ж о г о? — спросил Глебов.

— Да.

— Или чтобы погибнуть самому от его пули?

— И это было бы неплохо. Но давайте оставим эту тему, дорогой Владимир Николаевич. У нас так мало времени, чтобы поговорить о главном. Так есть у вас какое-нибудь средство или нет? Что-нибудь наподобие того, что в шприцах солдат современных армий…

— Разве вам так плохо, Степан Степанович? — спросил с тревогой Глебов.

— Увы, Владимир Николаевич. И, пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

— Я должен вас осмотреть, — уклонился от ответа Глебов.

— И только после этого?..

— Да, и только после этого я смогу сказать что-либо определенное.

Глебов медлил с заключением, хотя Клинцов и торопил его. Он еще и еще раз осматривал и ощупывал Клинцова, слушал его сердце и легкие, измерял давление и пульс, ставил градусник. Клинцов заподозрил, что Глебов дожидается возвращения Жанны, чтобы избежать прямого ответа, раздраженно спросил:

— Сколько можно возиться, Владимир Николаевич? За такое время и дурак смог бы все понять…

— Дурак — мог бы. Тут вы правы. А умный не может, — ответил Глебов и вставил Клинцову градусник в рот.

Клинцов тут же вынул его и возвратил Глебову.

— Хватит! — сказал он. — Мне понятны ваши уловки, Владимир Николаевич. Отвечайте, голубчик!

— Голубчик — это не ваше слово. Голубчик — это мое слово. И вы не должны ко мне так обращаться, — продолжал тянуть время Глебов. — Если мужчина пишет своей возлюбленной: «Я — ваш раб!», то это вовсе не означает, что и она должна писать ему: «Вы — мой раб» и так далее. Голубчик — это больной: он лежит тихий и беззащитный, как голубок. А врач — это коршун, это орел. Он кружит над голубком и знает, что тот в его власти…