Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

Решаю, что не знаю и знать не хочу — постучит и уйдет. Поворачиваюсь на бок, подкладываю сложенные друг на друга ладони под голову и бездумно смотрю на рассвет за окном. Ночной кошмар вымыл из моей головы все мысли, и мне даже нравится это утреннее ощущение пустоты — знаю ведь, это ненадолго. Поэтому просто наслаждаюсь.

Сова права, я всегда хочу большего…

Стук повторяется ещё дважды с перерывами секунд в тридцать. А затем наступает тишина. Ушла?

Вскакиваю с кровати и на цыпочках, чтобы не топать, бегу к двери. Я почти уверена, что это была Олуша — а кто еще? — но тем не менее хочется убедиться, и желательно так, чтобы незваная гостья меня не заметила.

Тихонько приоткрываю дверь, чтобы та не заскрипела, выдав меня; выглядываю.

…Или гость.

— Пересмешник! — окликаю громким шепотом.

Он уже в конце коридора. Останавливается, оборачивается.

Распахиваю дверь шире. Придерживаю ее рукой, стоя в дверном проеме; жду, когда мужчина подойдет.

Запоздало спохватываюсь, что на мне надета его футболка, которую следовало вернуть еще вчера. Поджимаю губы — вот засада.

Пересмешник возвращается; руки в карманах брюк, улыбается. Волосы он снова собрал в «хвост», а сам выглядит настолько бодрым с утра, что мне это кажется противоестественным. Еще два часа до завтрака, после которого всем мужчинам идти до вечера на рудник — махать киркой, таскать тяжелые камни. А Пересмешник… улыбается и выглядит так, будто встал несколько часов назад.

— Тебе идет, — весело комментирует мужчина мой наряд, пробежав взглядом по моим голым ногам. Мне хочется натянуть футболку до самых ступней.

— Я сегодня постираю ее и высушу, — бормочу. — Вечером верну.

— Если тебе нужна, то оставь, — отмахивается. Больше не пялится ни на ноги, ни на грудь, соски которой из-за утренней прохлады предательски торчат под тонкой тканью, — смотрит в глаза. — У меня есть еще парочка. Глава был щедр.

Заманчивое предложение… Но нет. Услуги, вещи — это лишнее, не нужно.

— Верну вечером, — отвечаю упрямо.

Пересмешник равнодушно пожимает плечом.

— Как хочешь. Ты вчера просила помочь тебе со швами, — продолжает. Зачем-то кладет ладонь на противоположный от петель край двери, буквально в нескольких сантиметрах от моих пальцев.

Бросаю взгляд на новое место положения руки гостя, но и свою руку тоже не убираю. Только гадаю, а даст ли он мне теперь закрыть дверь, если я решу захлопнуть ее перед его носом.

— Просила, — не отрицаю.

Но это было вчера. Когда Пересмешник так и не появился, я поняла, что это была глупая просьба — адресованная уж точно не тому человеку.

Пересмешник прищуривается, глядя на меня и по — прежнему улыбаясь; чуть склоняет голову набок.

— Если вчера тебе никто так и не помог, я готов.

И за этим он встал ни свет ни заря? Чтобы выполнить свое обещание — мне?

А потом я вдруг замечаю то, что не заметила сразу: несмотря бодрую на первый взгляд физиономию, чистые волосы и улыбку до ушей, у Пересмешника подозрительно блестят глаза. Такой блеск появляется, если человек выпьет спиртного или…

— Слушай, ты вообще сегодня спал? — выпаливаю.

— Не-а, — отмахивается. — Не успел. Ну так что, — усмехается, — нужна моя помощь?

Отступаю и шире распахиваю дверь.

— Заходи.

* * *

— Нож есть?

— Там, на столе, — отвечаю не оборачиваясь.

Сажусь на край кровати, лицом к окну, спиной к гостю; перекидываю несобранные с утра волосы через плечо вперед, чтобы не мешали.

— Ага. Нашел.

В моей комнате мужчина, от которого знать не знаю, чего ожидать, а я сижу к нему спиной, да ещё и вручаю в руки нож.

На Пандоре такая беспечность может стоить жизни, но отчего-то я не чувствую возможной опасности, исходящей от своего гостя. Потому что он уже несколько раз мне помог? Что это? Синдром брошенного щенка, который привязывается к первому, кто был к нему добр?

Привычно пытаюсь анализировать свои ощущения и поступки, но желания обернуться, чтобы проконтролировать действия почти что незнакомца, не возникает. Может, просто устала бояться собственной тени?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Его бы продезинфицировать…

Было бы неплохо. И нож, и руки, и место наложения шва. А еще хорошо было бы использовать стерильные перчатки.

— Я его мыла, — отвечаю. — На стуле таз с водой и мыло рядом. Можешь помыть руки.

— Хм… Ладно, — слышу шаги, затем бултыхание в воде. — Не ляжешь? — спрашивает за моей спиной Пересмешник. Близко, значит, подошел к кровати.

Молча качаю головой.

В ответ на мой жест кровать прогибается и издает жалобный скрип — Пересмешник забирается на нее с другой стороны.

— Футболку задери, — медлю, все еще думая о своей реакции и об отсутствии чувства опасности рядом с этим человеком. — Ну же, — расценивает тот промедление по-своему, — я уже видел тебя без одежды.

Верно, с дерева-то снял и принес меня он. Впрочем, мне давно наплевать, кто меня видел и в каком виде.

Не снимаю футболку полностью: только вынимаю руки из рукавов, а затем перевешиваю вещь вперед, оголив спину и прикрыв грудь.

Пересмешник присвистывает.

— Сова точно была врачом? — комментирует увиденное.

Могу себе представить, что там.

Но мне почему-то смешно. Должно быть, потому, что это высказывание полностью соответствует моим собственным мыслям.

— Она так думает.

— И не швеей, это точно, — усмехается в ответ.

Мне становится интересно, что же женщина нашила на моей многострадальной спине. Я видела швы, которые Сова накладывала другим — кривые, неровные, — но в то же время признавала, что опыт у женщины определенно есть. В современном мире никто давно не шьет раны иглами — для этого есть специальные приборы, максимально облегчающие процесс. И не думаю, что если бы я взялась за то же дело с такими же ресурсами, какие имеются в распоряжении у Совы, то у меня вышло бы лучше.

— Делай уже, — нетерпеливо веду плечами.

Мы слишком долго болтаем. И то, что мне это в какой-то мере даже нравится, заставляет вернуться к мыслям о «щенке». Нет, не нужно всего этого.

Вздрагиваю, ощутив чужое дыхание за моей спиной. Очень близко.

— Расслабься, — легко сказать. Я только что смеялась, а сейчас мне кажется, что чувствую напряжение в каждой клеточке своего тела. — Расслабься, говорю, — не получается; снова вздрагиваю, когда моей спины в районе ключицы касаются теплые пальцы — очень осторожно. И нет, мне не неприятно. — А ты, кстати, не должна была носить повязку все эти дни?

— Должна была, — пожимаю плечами.

— Не дергайся, — тут же шикает. — Хочешь, чтобы я наделал тебе новых дырок?

Мне почему-то опять становится смешно.

— Делай, — отвечаю сквозь еле сдерживаемый смех. — Сова зашьет.

— Ага, — откликается мне в тон. — Я уж лучше сам поизвращаюсь. Расслабься ты уже!

Глубоко вздыхаю и пытаюсь выполнить требование. Кажется, немного получается. Шутки шутками, но получить новый порез мне совершенно не хочется.

Процесс затягивается. Не больно, но неприятно. Нет никаких приспособлений, даже допотопного пинцета. Поэтому Пересмешник сперва подрезает стежки ножом, а затем осторожно вытягивает нити пальцами.

— Слушай, может, ты сам был врачом в прошлой жизни? — не сдерживаюсь. Уж слишком аккуратно и при этом уверенно он действует.

Смеется, но руки при этом не трясутся. Что только подкрепляет мое предположение.

— Это вряд ли.

— Почему?

— Ну, при виде твоей изуродованной спины у меня не возникло желания броситься ее лечить. Только свернуть Момоту шею.

Типичная мужская бравада.

Неужели он все ещё рассчитывает выиграть меня на состязаниях и заранее пытается расположить к себе?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вся штука в том, что я уже к нему расположена. Голой спиной.

— Что же не свернул? — подначиваю.

О да, я слишком много болтаю в последние дни.

— Не горбись, — ладонь плашмя ложится на мой позвоночник, вынуждая выпрямиться. — Я не самоубийца, чтобы вмешиваться в приведение в исполнение приговора Главы в присутствии трех десятков людей, считающих, что Глава и его палач правы.