Иллюзия - Максим Шаттам

Он не мог объяснить своих опасений. Но страх был каким-то утробным. Наверное, так чувствует себя насекомое, приближаясь к дыре, где гнездятся большие мохнатые пауки? Не зная, что эти неумолимые хищники бесшумно поджидают его? Ну вот, еще несколько шагов, ну же, чуть ближе, еще чуть-чуть, ровно настолько, чтобы я не смог упустить тебя, чтобы мои хелицеры[18] впились в твой хитин, пронзили тебя, чтобы вливать в тебя яд, пока он не начнет растворять твои внутренности, а я с наслаждением стану сосать твой сок, пока ты будешь биться в конвульсиях, еще живой, полностью осознавая, что это я, чудовище, пожираю тебя.

Опять больное воображение, которое разыгрывается в самые неподходящие моменты.

Юго почти не двигался. Он еще не вошел в полностью неосвещенную зону, она находилась дальше, может быть, пятью или шестью ступенями ниже.

Он спустился на одну ступеньку. Ему показалось, что слюна у него загустела, ее стало труднее глотать. Ты что, совсем сбрендил? В тридцать четыре года? Боишься темноты?

Но это было что-то другое.

Что-то не нравилось ему в этом непонятном оцепенении.

Что-то здесь было не так. Да, что-то не так со мной!

Он заставил себя спуститься ниже. Еще одна ступенька. Стало чуть прохладнее. И более влажно.

Теперь муза романиста осмелела. Она нашептывала ему, что паук уже здесь, совсем рядом, раздвигает свои тонкие лапки, раскрывает хелицеры, вооруженные шипами с разжижающим ядом, и подстерегает, пока он, Юго, не приблизится на один или два шага, а тогда выскочит из своего логова, чтобы обречь его на медленную и ужасную смерть. Сожрать.

Юго вздохнул; он устал от собственных бредней. Но продолжал стоять на месте. Я полный придурок.

Его охватил страх. Страх, которого он стыдился, детский страх. Если он сдастся, то почувствует себя униженным. Неужели все ради этого? Это противоречило всякой логике.

«Подойди ближе. Ну же, еще одно, последнее крохотное усилие. Просто сделай это. Ради себя. Чтобы доказать себе, что ты способен это сделать… Чтобы В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ все не закончилось провалом… Вперед!»

Юго поднял ногу, готовый поставить ее на ступеньку ниже. Да, вот так… давай… смелее… Просто сделай это. Всего один шаг, потом все будет хорошо… Он колебался. Живущие в нем детские страхи со страшной силой обуревали его. И все-таки я не собираюсь сдаваться только потому, что я…

– Мне страшно, – одними губами произнес он.

Говорить вслух в этом пустом месте – словно проткнуть мыльный пузырь и явить себя темноте, а воображение рисовало мерзейших тварей, устремившихся к нему из мрака. Изголодавшихся тварей.

А что, если это не воображение, а шестое чувство? Это нелепо. Смешно. Но нога так и застыла в воздухе. Так и не опустилась на следующую ступеньку.

«Аааааааааааааааааааааааааа! Иди, я тебе говорю! Смелее! Для те… для меня. Я голоден!»

Юго привык всю жизнь двигаться вперед. Принимать решение, придерживаться его, не раздумывать до скончания веков. Иногда импульсивно, во вред себе, иногда во благо. Обычно он не колебался. Но что-то внизу, в глухом подвале, выказывало нетерпение. Так это твоя сраная муза романиста, только и всего.

Но стоило ему отступить на шаг, он ощутил облегчение, чувство освобождения. За этим последовало нечто гораздо более пугающее: внутри с бешеной скоростью рос какой-то ком, Юго чувствовал, что если этот ком взорвется, то разорвет его в клочья. Паника. Она исходила откуда-то из глубин его существа, из его детских страхов. Нет, не совсем… Из его инстинктов.

Потому что он отступал. Потому что паук в своей норе должен был учуять это и понять, что сейчас или никогда нужно наброситься, и схватить, и, прежде чем жертва ускользнет, выбросить две огромные лапы, преграждая путь, нависая над ней своим омерзительным брюхом, сделавшись одной огромной западней, чтобы потом наброситься… И сожрать тебя.

Юго перемахнул через две ступеньки, потом еще через две и, прежде чем разреветься от детских страхов, цепляясь за перила, вернулся на первый этаж. Он оглянулся на лестницу и ее темные глубины.

Ни одна тень не двигалась. Вот ведь гнусное воображение!

Разочарование. Именно оно клокотало у подножия лестницы. И злость. И дьявольский аппетит!

Юго хотелось вырваться на улицу. Снова почувствовать кожей солнце, прогнать эти дурацкие, неизвестно откуда взявшиеся мысли… Может быть, где-то в коре его мозга есть особый резервуар, куда перетекают мысли из самых зловещих бездн его натуры, а он забыл опустошить его, когда вырос? Мгновенный доступ ко всей накопленной им вселенской мерзости, которую он соединил и смешал со всеми другими условными формами, чтобы придать ей какой-то смысл. На таком резервуаре должна висеть табличка с надписью красными буквами: «Осторожно, ужасы могут вытечь наружу, не кантовать». И если так и есть, заподозрил он, резервуар этот протекает. И уже давно. И загрязняет его жизнь своей темной материей. С самых незапамятных времен.

14

Адель Морис занимала небольшой кабинет на верхнем этаже Материнского корабля с крошечным окошком, похожим на иллюминатор; даже в хорошую погоду ей приходилось зажигать свет. За годы работы она украсила стены рисунками, которые дарили ей дети зимних клиентов (изредка, как секретарю, хотя она с ними практически не общалась), или она сама подбирала их, брошенные на игровом столе в одном из ресторанов или в номерах. Все знали, что Адель коллекционирует детские рисунки, и сотрудники приносили их, если находили. В этих рисунках было что-то завораживающее, что-то большее, чем их прямолинейный, ничем не приукрашенный эстетизм, – мир, каким его видят дети, без притворства и лицемерия. Именно для этого и нужны их рисунки. Интересно, они их потеряли? Забыли? Оставили нарочно? Бросили? Адель могла разглядывать их часами, один за другим, удивляясь, ища ответ в увиденном: снеговик с непомерно большими руками и почти хищной улыбкой; семья, в которой каждому отводится его собственный яркий цвет, за исключением отца – мелкая, неизменно темная фигурка; лыжники, летящие над пропастью на огромной скорости; или даже изображение Валь-Карьоса глазами семи- или восьмилетней девочки, причем в целом очень близкое к реальности.

Адель коллекционировала рисунки – они стопками лежали в трех шкафах напротив двери в кабинет, и ей доставляло огромное удовольствие по крайней мере при каждой смене времени года рыться в них, выбирая, какие повесить на стену, а какие убрать на хранение. Она как раз сортировала свою подборку окончания весеннего сезона – в этом году опережая график, – когда в дверь постучал Юго.

– Здравствуйте, – сказал он, – утром я нашел под дверью записку с просьбой зайти к вам в конце дня.