Далекие Шатры - Мэри Кайе

Когда все закончилось и толпы зевак и скорбящих разошлись, шинвари отправился в маленький домик на окраине города, где в скором времени к нему присоединился рисалдар кавалерии разведчиков, одетый в гражданское платье. Они беседовали около часа, разговаривая на пушту и по очереди куря кальян, а потом рисалдар вернулся в лагерь и к своим служебным обязанностям. Он принес с собой письмо, написанное гусиным пером на шероховатой бумаге местного производства, но адресованное по-английски лейтенанту У. Р. П. Гамильтону из Королевского корпуса разведчиков.

– Не обязательно было писать имя, я отдам это Гамильтону-сахибу лично в руки, – сказал Зарин, аккуратно пряча письмо в складках одежды. – Но тебе не стоит приходить в лагерь, чтобы встретиться с ним, а ему не следует приходить сюда. Если ты подождешь в ореховой роще за гробницей Мухаммеда Исхака, я принесу ответ от него после захода луны. Или чуть раньше, точно не знаю.

– Не важно. Я буду там, – сказал Аш.

Он ждал на условленном месте, и Зарин отдал ему письмо, которое он прочитал позже ночью при свете керосиновой лампы в комнате, снятой накануне утром. Вопреки обыкновению на сей раз Уолли писал очень коротко, главным образом о своем горе в связи со смертью Уиграма, Махмуд-хана и всех остальных, павших в сражении. Он рад был слышать, что Анджали находится в Кабуле, и передавал ей поклон, а в конце настойчиво просил Аша соблюдать осторожность и выражал надежду, что они скоро встретятся в Мардане…

Скорбь Уолли о смерти Уиграма была столь велика, что он даже не подумал упомянуть об обстоятельстве, которое еще совсем недавно счел бы едва ли не наиважнейшим из всех прочих: об осуществлении своих честолюбивых устремлений и исполнении своей давней и самой заветной мечты.

Генерал Гоф, наблюдавший за ходом битвы с вершины холма, впоследствии вызвал Уолли к себе и выразил величайшее восхищение энергией и мужеством разведчиков, а также соболезнования по поводу тяжелых потерь, понесенных ими, в частности по поводу смерти их командира, майора Бэтти, которая стала невосполнимой утратой не только для корпуса, но и для всех, кто его знал. На этом дело не кончилось. Далее генерал с воодушевлением отозвался о личных подвигах Уолли и под конец сообщил следующее: принимая во внимание, что лейтенант взял на себя командование эскадроном Уиграма и повел его в атаку на неприятеля, имевшего колоссальное численное преимущество, и с учетом его поведения на протяжении всей битвы и мужества, проявленного при спасении совара Довлата Рама, он, генерал Гоф, в своих депешах лично порекомендует наградить лейтенанта Уолтера Ричарда Поллока Гамильтона орденом «Крест Виктории».

Нельзя сказать, что новость оставила Уолли равнодушным или что сердце у него не подпрыгнуло в груди и не заколотилось, когда он ее услышал. Такое было бы физически невозможно. Но пока он выслушивал невероятные слова генерала, что будет представлен к высочайшей награде, какой удостаивают за мужество, прихлынувшая к лицу кровь снова отлила, и он ясно осознал, что охотно обменял бы вожделенный крест на жизнь Уиграма, или Махмуд-хана, или любого из погибших солдат своего эскадрона, которые никогда уже не вернутся в Мардан…

Семь убитых и двадцать семь раненых, один из которых, по словам врача, не выживет, и огромное количество убитых и покалеченных лошадей – Уолли не помнил, сколько именно. Однако он, вышедший из боя без единой царапины, будет награжден маленьким бронзовым крестом, отлитым из металла орудия, захваченного в сражении при Севастополе, и украшенным гордой надписью «За мужество». Это кажется несправедливым…

Последняя мысль заставила вспомнить об Аше, и Уолли улыбался немного печально, когда благодарил генерала. Потом он вернулся в свою палатку и быстро набросал короткую записку Ашу, прежде чем написать письмо родителям, в котором рассказывал о сражении и сообщал, что он цел и невредим.

Таким образом, только от Зарина Аш узнал о том, что Уолли представлен к «Кресту Виктории».

– Для всех в корпусе будет величайшей честью, если императрица Индии пожалует самую вожделенную из наград одному из наших офицеров-сахибов, – сказал Зарин.

Но это произошло только следующей ночью, когда они двое снова встретились среди ореховых деревьев, и радость Аша, вызванная новостью, несколько омрачилась сожалением, что он не смог услышать ее из первых уст.

– Вероятно, скоро сможешь, – утешил его Зарин. – В лагере говорят, что новый эмир, Якуб-хан, в ближайшее время потребует мира и все наши палтаны еще до середины лета вернутся в свои военные городки. Я не знаю, правда ли это, но даже дураку понятно, что нам нельзя здесь задерживаться надолго. У нас не хватает продовольствия, чтобы прокормить армию, и достать его негде, если только мы не собираемся обречь афганцев на голодную смерть. Посему мне остается лишь молиться, чтобы слухи оказались верными, и в этом случае мы через несколько месяцев встретимся в Мардане.

– Будем надеяться. Но я получил записку от генерала-сахиба с приказом вернуться в Кабул и из нее понял, что, возможно, мне придется остаться там еще на какое-то время, что нисколько не расстроит мою жену: будучи горянкой, она не любит равнины.

Зарин пожал плечами и развел руками, смиряясь с неизбежным:

– Ну тогда до свидания. Береги себя, Ашок. Кланяйся от меня своей жене Анджали-бегуме и передавай привет Гулбазу. Салам алейкум, бхай.

– Ва-алейкум салам.

Они обнялись на прощание. Когда Зарин ушел, Аш завернулся в одеяло и улегся на пыльную землю между ореховыми деревьями, чтобы урвать час-другой сна, прежде чем двинуться в путь по дороге, ведущей мимо Фатехабада и через перевал Латабанд к Кабулу.

Через шесть с небольшим недель Мухаммед Якуб-хан, эмир Афганистана и зависимых территорий, и майор Пьер Луи Наполеон Каваньяри, кавалер ордена Звезды Индии 3-й степени, подписали в Гандамаке мирный договор. К своей подписи Каваньяри прибавил: «на основании полномочий, предоставленных достопочтенным Эдвардом Робертом Литтоном, бароном Литтоном из Небворта, вице-королем и генерал-губернатором Индии».

Согласно условиям договора, эмир отказывался от всяких притязаний на Хайберский и Мичнийский перевалы, а также на обитающие в той местности племена, соглашался на постоянное британское присутствие в Курраме, объявлял о своем согласии следовать советам британского правительства во всех делах, касающихся взаимоотношений Афганистана с другими странами, и, среди всего прочего, уступал требованию, которому столь упорно сопротивлялся его отец, – требованию открыть британскую миссию в Кабуле.

Британия, со своей стороны, обещала эмиру финансовую помощь и давала безоговорочные гарантии военной помощи в случае любой иностранной агрессии. А майор Каваньяри, благодаря единоличным усилиям которого Якуб-хан согласился подписать сей документ, получил в награду назначение на пост главы миссии в должности британского посланника при дворе эмира в Кабуле.

Понимая, что необходимо рассеять подозрения и умерить враждебность афганцев, британские власти решили, что свита нового посла должна быть сравнительно скромной. Но хотя никаких имен, кроме майора Каваньяри, пока не называлось, никто в лагере не питал сомнений относительно еще одного обстоятельства. А поскольку на Востоке новости распространяются быстро, уже в день возвращения эмира в Кабул один дворцовый стражник сообщил своему близкому другу – в прошлом рисалдар-майору разведчиков, а ныне отставному офицеру означенного корпуса, – что его бывший полк удостоился чести предоставить эскорт для ангрези-миссии и командовать эскортом будет некий офицер-сахиб, отличившийся в битве с хугиани.

Сирдар-бахадур Накшбанд-хан, в свою очередь, передал эти сведения проживавшему у него в доме человеку, некоему Саиду Акбару, который вместе с женой и слугой-патаном пользовался гостеприимством сирдара…

После увольнения от Каваньяри Аш оставил свою должность в Бала-Хиссаре, хотя продолжал жить в Кабуле, исполняя просьбу генерала. Но поскольку информацию такого рода, какая требовалась Пешаварской полевой армии, в Кабуле добыть было сложнее, чем в местности, где располагался штаб оккупационной армии, Аш часто отсутствовал, и Анджали мало его видела. Впрочем, по ее мнению, даже редкие встречи с мужем тысячекратно окупали тяготы путешествия через занесенные снегом перевалы. Это было всяко лучше, чем вовсе с ним не видеться и не получать от него никаких известий, кроме невнятных устных сообщений, которые Зарин изредка передавал своей тете в Атток.

В последнее время, покидая Анджали, Аш никогда не мог сказать точно, как долго продлится его отсутствие, или заранее предупредить о возвращении, но зато она каждый день могла просыпаться с мыслью: «Возможно, он вернется сегодня». Она постоянно жила надеждой и всякий раз, когда надежда сбывалась, была невыразимо счастлива – гораздо больше, чем люди, которые считают счастье чем-то само собой разумеющимся и уверены, что оно никуда от них не денется и никогда не кончится. Вдобавок ко всему в Кабуле Анджали действительно чувствовала себя в безопасности от подданных раны, чьим шпионам в жизни не выследить ее здесь, и могла забыть о страхах, неотступно преследовавших ее в Индии. А после выжженных солнцем равнин Бхитхора и голых скал да соляных гряд в окрестностях Аттока вид заснеженных высоких гор был для нее постоянным источником бодрости и хорошего настроения.