Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости - Генри Райдер Хаггард

под бичами мучителей, которые под пытками заставят их служить персидскому богу огня. И так жрецы и жрицы поочередно приносили клятву и в знак этого целовали священный систр, который я подносила к их губам. Затем мы напоследок отправили ритуалы богини в храме Исиды-в-Камышах и, плача и скорбя, спели прощальную песнь, которая по обычаю исполняется в случае смерти одного из членов нашего братства.

Покончив с этим, мы расселись по лодкам и отправились на «Хапи».

И вот при ярком свете полной луны дюжие и свирепые ликом моряки — в большинстве своем чужеземцы, каких я прежде не видела, с большими золотыми серьгами в ушах и кольцами в носах, — ловко орудуя шестами, вывели корабль через камыши на глубокие воды Нила. Здесь матросы подняли мачту и снарядили паруса, которые тотчас наполнил дувший с верховьев свежий ветер, — он быстро понес нас вперед.

На реке был паводок, и мы покинули русло Нила по редко используемому протоку, из которого вошли в канал, соединенный с морем: канал тот вырыли еще в древности фараоны, а персы велели очистить его русло от дрейфующих песков. Так, порой преодолевая трудности, поскольку на пути нашем попадались участки узкие и мелкие, мы наконец благополучно вышли в Красное море и распрощались с Египтом. Никто не задержал нас, и, пересекая озера, мы лишь однажды остановились в не разграбленном персами городе в дальнем конце канала, чтобы купить хлеба, свежей рыбы и вяленого мяса для пополнения запасов провизии на судне.

В этом городе мы также услышали неимоверное количество сплетен — новости о смерти Оха уже долетели сюда. Так, по одной из версий этих прибрежных жителей, бог Сет якобы самолично явился на пир и, схватив Оха, посадил его на крылатого Аписа, того самого, которого нечестивые персы принесли в жертву и съели, и священный бык унес злодея прямиком в ад. Над этой байкой я от души посмеялась, хотя, конечно, имелось в ней зернышко истины: без сомнения, истекший кровью Ох ныне был обитателем ада.

Не стану подробно рассказывать о том путешествии, поскольку писание уже порядком утомило меня. Замечу лишь одно: все складывалось тогда на редкость удачно, так что мне порой даже казалось, будто над носом корабля реяли невидимые нам духи, которые и вели нас к цели. Изо дня в день свежий ветер, неизменно северный, быстро нес нас вперед. Ни разу не задержал нас шторм, мы благополучно избежали рифов, и, когда подходили к суше пополнить запасы пресной воды, берег либо оказывался необитаемым, либо жившие там люди, странный дикий народ, проявляли к нам дружелюбие.

Время шло, минуло уже несколько лун, а мы все плыли и плыли на юг. Не могу назвать те дни грустными или скучными, потому что жила я в той же самой каюте, которую предоставили мне, когда фараон отдал меня в подарок Теннесу, а потому на какое-то время ставшую мне домом. Тихую радость с привкусом горечи ощущала я, когда порой вспоминала все, что произошло со мной в тот раз на борту корабля. Например, тот момент, когда вынудила обезумевшего от страсти Теннеса поставить печать под составленным мною договором: я с удовольствием припоминала, где именно царь стоял и потом опустился на колени и как в тот момент тень его упала на кедровые стены. Там же, в стене, осталась дыра от стрелы — той самой, что должна была выпить мою жизнь.

А вот сюда, на самую середину палубы — продолжала я оживлять в памяти минувшие события, — высадилась во время боя абордажная команда «Священного огня»», а затем Калликрат отважно разбил врагов. Корма служила мне убежищем, именно здесь я навестила его и перевязала ему раны, едва не ставшие смертельными. Здесь я надела ему на палец заговоренный волшебником Хаэмуасом перстень со скарабеем, на котором нанесены тайные символы (хотя непосвященный решит, что там всего лишь написано «Царственный сын Ра»), всем сердцем уповая на то, что перстень сей сможет поднять Калликрата из бездны смерти, как поднялся некогда Осирис и как сам Ра восстает из подземного мира.

Здесь же я услышала, как Калликрат по ошибке назвал меня именем другой женщины, как воздал он ей незаслуженную благодарность, открыв тем самым мне глаза на безрассудство моего собственного сердца. Теперь, спустя столько лет, все упомянутые события и переживания давно уже были в прошлом и я могла думать о них с той светлой грустью, что сродни нежности вечера, которая после надежд и посулов утра и палящего зноя полудня становится лишь воспоминанием, погребенным под пылью времени. Но не скрою: порой воспоминания те оживали вновь, особенно в чертогах сна.

О как же давно это было! Разве борода Филона, которую я помню густой и каштановой, с тех пор не поседела, а длинные локоны на его висках не истончились? И я — та, что была тогда такой молодой, разве не стала я женщиной средних лет, хотя даже и сейчас еще не найти на земле никого более прекрасного? Разве не обременена ныне моя душа многочисленными знаниями и разве те беды, что я претерпела, не пронзили ее тысячей копий? Ныне же, несомненно, Калликрат уже мертв, и те мечты, которые он, единственный из всех мужчин, пробудил во мне, унеслись вслед за ним туда, куда уходят мечты: быть может, чтобы кануть в бескрайнем неизведанном или чтобы после перемены, называемой смертью, быть обретенными снова?

А я все брела вперед по своему пути, влекомая, как и прежде, Судьбой, не ведая собственной цели и не чувствуя в себе стремления узнать ее. Потому мне казалось, что роль моя полностью сыграна. Мир и его суету я оставила за спиной, и последние лохмотья моей паутины должны быть сброшены где-нибудь в глухих, неизведанных краях, где я под небом чужим стану бормотать молитвы, пока не будет угодно смерти осенить меня своими крылами и унести в глубины своего необъятного жилища.

Что ж, пусть будет так, ведь, как я уже сказала, я устала от земного мира, от его тенет, кровавых тяжб и беспрестанных усилий, страстно желая, обрести то, что мужчина или женщина удержать не в силах... разве что в грезах или снах.

Мы помногу беседовали с Филоном, но всякий раз лишь о минувшем — о том, что нам довелось испытать вместе, а также о других событиях, случившихся в ранние годы моей собственной или же его полной приключений жизни. Приятнейшим собеседником оказался Филон: обладавший трезвым умом, в меру ученый и храбрый гражданин