Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

и особенно положение дел, которое открылось ему во время недавней инспекции в Аршевеше, — он не пощадил никого из лиц, несущих ответственность за ее функционирование, включая самого министра юстиции Камиля Демулена[2030].

Депутат от Нижней Луары[2031] попытался было остановить его.

— Месье президент, — со своего места выкрикнул он, — доколе этому человеку будет позволено защищать привилегии аристократии?

Его язвительная насмешка была встречена одобрительными хлопками, но Шовиньер поспешил затоптать эти опасные угольки неудовольствия.

— Аристократии? — подобно раскату грома, прогремел его голос над головами депутатов.

— Аристократии? — повторил он, привлекая всеобщее внимание к себе, и в воцарившейся тишине его иронично-повелевающий взгляд обежал ряды депутатов и остановился на подавшем голос смельчаке с берегов Луары. Шовиньер хорошо знал цену паузам и умел выдерживать их.

— Граждане депутаты, — заговорил он наконец, — в свободной стране правосудие должно быть слепо, неумолимо и непредубежденно; отрицание этих качеств равносильно отрицанию самого правосудия. Не случайно древние изображали богиню правосудия с завязанными глазами, поскольку перед ней нет ни плебеев, ни аристократов, а есть одни обвиняемые. Но, чтобы в наш век Разума правосудие не ошиблось, вынося приговор, обвиняемые должны считаться невиновными до тех пор, пока под давлением улик им не будет определена мера наказания, соответствующая их преступлению.

Зал буквально взорвался аплодисментами. Зная силу слов, Шовиньер умел подкреплять их театральной позой. Высокий и совершенно прямой — и от этого казавшийся еще более высоким, — с откинутой чуть назад головой, увенчанной шляпой с перьями, он — само воплощение патриота, бескорыстно исполнившего свой долг, — с безмятежным спокойствием стоял, положив руку на край трибуны, ничем не выказывая своего торжества и не замечая, казалось, одобрительной улыбки депутата от Арраса[2032], знаменитого Максимильена Робеспьера[2033], который даже снял одну из двух пар очков, сидевших на его слегка вздернутом носу, чтобы лучше видеть пламенного трибуна.

После этого успех выступления Шовиньера не вызывал сомнений, и его предложение в качестве первого шага реформы немедленно удалить из Аршевеше всех душевнобольных было принято единодушно.

Спускаясь вниз по ступенькам с трибуны, Шовиньер с циничным удивлением отметил про себя, что зелено-голубые глаза мадемуазель де Монсорбье сумели повлиять на внутреннюю политику Франции. Впрочем, тут же подумал он, это далеко не первый подобный случай в истории: еще во времена Гомера несовершенство формы носа Елены Прекрасной обернулось Троянской войной.

Глава 3

На другой день, ближе к вечеру, к дому умалишенных на улице дю Бак подкатила закрытая карета. Из нее с чемоданом в руке вышел Шовиньер и направился прямиком в кабинет к Дюми, главному врачу этого заведения.

— Среди психически нездоровых заключенных, переведенных сегодня утром к вам, находится гражданка Монсорбье, ci-devant[2034], — не тратя лишних слов, депутат перешел прямо к делу.

— О да! — пухлое лицо пожилого доктора оживилось. — Ее случай…

— Дело не в ее случае. Она умерла.

— Как умерла? — ошарашенно воскликнул Дюми.

— А почему тогда вы посылали за мной?

— Посылал за?.. Но я никого не посылал за вами.

— У вас начинает слабеть память, Дюми. Нам обоим повезло, что этого нельзя сказать обо мне. — В его насмешливую интонацию неожиданно вкрались жесткие и слегка угрожающие нотки. — Вы попросили меня приехать, чтобы я опознал умершую и, как полномочный представитель правительства, скрепил своей подписью выданное и подписанное вами свидетельство о ее смерти. Мою же подпись заверит мой секретарь, который, я надеюсь, скоро появится. А теперь прошу вас проводить меня к телу усопшей.

Дюми строго и пристально посмотрел на своего посетителя. Шовиньер не случайно предложил переместить умалишенных из Аршевеше именно сюда, на улицу дю Бак: в его распоряжении имелись сведения, разглашение которых грозило доктору гильотиной. В то же время благодаря Шовиньеру в заведении Дюми увеличивалось количество пациентов, что обещало доктору солидные личные доходы. Поэтому он не сомневался, что Дюми предпочтет рискнуть головой, чем потерять ее, и выполнит все от него требующееся.

Дюми тоже знал это. Он понимающе улыбнулся и пожал плечами в знак согласия.

— Ответственность… — чуть робко начал он.

— Ляжет на меня, поскольку я заверяю свидетельство. Держите язык за зубами и можете ни о чем не беспокоиться. Когда же о ваших новых подопечных вспомнят — а это произойдет не ранее чем через месяц, — вы предъявите ваше свидетельство, не сомневаюсь, что дело этим и закончится, поскольку провести тщательное расследование обстоятельств смерти мадемуазель де Монсорбье за давностью события будет крайне затруднительно.

Дюми поклонился в знак согласия и повел Шовиньера наверх. Остановившись перед дверью одной из палат, он отпер ее и хотел было войти внутрь, но депутат остановил доктора.

— Подождите снаружи, а еще лучше — у себя внизу. Тогда вы с чистой совестью сможете поклясться, что больше не видели вашего пациента в живых.

— Но я должен увидеть ее. Я…

— Вы ошибаетесь. Это совершенно необязательно. Уходите. Не тратьте попусту мое время.

Дюми ничего не оставалось как удалиться, а Шовиньер, держа в руке чемодан, шагнул через порог.

Услышав за дверью голоса, мадемуазель де Монсорбье догадалась, что за этим последует, и встала, приготовившись встречать посетителей. На этот раз он почтительно поклонился ей и, поступившись своими республиканскими принципами, даже снял перед ней шляпу. Он поставил свой чемодан на стол, стоявший посреди комнаты, и обратился к ней с полувопросом-полуутверждением:

— Вы приняли решение, citoyenne?

Он не сомневался, что любой человек ее возраста может прийти по зрелом размышлении к одному-единственному выводу: очень тяжело добровольно умереть в двадцать лет.

— Да, месье, — со сдержанным достоинством ответила она.

— Citoyenne, во Франции осталось весьма мало «месье», — резко поправил он ее, — да и тех гильотинируют с такой скоростью, что скоро от них очистится вся страна. Если вы собираетесь принять мое предложение и хотите сохранить жизнь, citoyenne, то я попрошу вас пользоваться хотя бы наиболее употребительными выражениями революционного лексикона.

Мадемуазель де Монсорбье подумала, что, пожалуй педантичность его суждений может свидетельствовать об ироничном складе его ума. Однако она отнюдь не была уверена в том, что это делается сознательно, а не является следствием самодовольной ограниченности, присущей многим из его сподвижников. Она пристальнее вгляделась в него, пытаясь угадать ответ на свой невысказанный вопрос и он, словно прочитав ее мысли, мягко улыбнулся.

— Значит, вы выбрали жизнь, — сказал он. — Что ж, весьма мудро с вашей стороны.

— Я этого не говорила, — отозвалась она, слегка испуганная его проницательностью.

— Неужели? Впрочем, я частенько забегаю вперед, — примирительно произнес он. — Ваше спокойствие, доброжелательная манера, с которой вы встретили меня, показались мне красноречивее всяких слов. Я пришел