Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж - Александр Дмитриевич Прозоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники – «с волочи» – волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили – вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.
Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву, и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек – на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык – на широкой корме – просторная каюта – для кормщика или, скорей, уж для самого купца, для хозяина.
Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей – юркий темноглазый мужик с рыжей бородкой, – выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно, как бы невзначай, поинтересовался, а нет ли на рядке доброго лекаря?
– Да есть лекарь, как не быть! – десятник с волочи, дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся. – А на что вам лекарь-то?
– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.
Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы.
– Дак, тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.
– И все ж хотелось бы…
– Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.
Кузьма Еловец – низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкой, – слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем – вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались – кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот – половина на половину – выходило.
Овдея-кормщика коновал принял в воротах – видать, не хотел пускать к себе домой чужака, выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника – босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.
– Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти – руку ему перевяжешь, да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!
Испуганно моргнув, отроче поклонился:
– Не напортачу, дядюшко!
– Смотри-и-и…
Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкой к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.
– Туда вона, – Овдей показал рукой на корму и скривился. – Тамо болезный наш.
– Ну-ну, – усмехнулся коновал. – Видать, болезный ваш не простой приказчик.
На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпушенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе, одна за другой, вспыхивали желтые звезды.
Внутри каюты, на небольшом столе, ярко горела свечка, не какая-нибудь там дешевая, сальная, нет – настоящая, из доброго воска, что шел ганзейским купцам по дюжине кельнских серебряных грошей за бочку. Рядом со свечкою, на столе стоял кувшин с каким-то питьем, а у небольшого оконца, на ложе, лежал и сам больной в портах и белой полотняной рубахе.
– Ты, что ли, лекарь? – увидев вошедшего, больной приподнялся, сел, пригладив ладонью растрепанные седоватые волосы.
Под воротом рубахи, на шее, золотом блеснул крестик. Да-а… не приказчик – похоже, что сам купец. С такого можно и поболе спросить за леченье-то!
Сняв шапку, коновал вежливо поклонился:
– У тя, мил человек, зубы боляти?
– Да не совсем зубы… Что-то все тело ломит.
– Ничо, поглядим! – Кузьма Еловец потер руки и уселся на край ложа. – Ты сам-то, господине, – приказчик али купец?
– Торговый гость Ерофей Ушников! – горделиво выпятил грудь больной. – Ты мне отвар какой-нибудь присоветуй, а я уж в долгу не останусь, ага.
– Лихоманка посейчас есть ли? – наскоро осмотрев купца, участливо осведомился лекарь. – Лоб-то у тя, господине, не так чтоб уж очень горяч… но и не холоден.
Ушников сверкнул глазами:
– Лихоманка третьего дня была, посейчас – слава богу, отпустило. Да вот боюсь, не возвернулась бы, знаю, так часто бывает – вот тебя и велел привести. Отвару дашь ли?
– Пришлю, – поднялся на ноги Кузьма. – И отвар, и настой, и из земляных червей зелье. Отвар и настой – внутрь принимать, зелье – в грудину втирать. Смотри, господине, не перепутай.
– Да не перепутаю, – купец слабо улыбнулся. – Уж червей-то не стану жрать! Да уплачу, не сомневайся – немецкие гроши, пфенниги, ордынские да московские деньги… Тебе чем лучше?
– Лучше московской деньгой, – застенчиво потупился коновал. – Потом менять не надо. Отвар – дюжину серебрях стоит, да настой – столько же, а уж зелье отдам и за полдюжины.
– Одна-ако! – покряхтев, больной потянулся к лежавшему в изголовье кошелю-кошке, прозванному так за то, что такие вот кошели частенько из кошачьих шкур шили.
Пальцы послюнявив, отсчитал денежку:
– Вот пока тебе половина – задаток. Остальное – как зелья да отвары свои принесешь.
– Сам не понесу, – обернулся на пороге Кузьма. – Есть у меня малец-оголец, зовут Сенькой. Пришлю – с отварами, ему и денежку передашь, господине.
Ерофей покачал головою:
– Не боишься мальцу своему доверять?
– А ты – мне, господине торговый гость? – прищурившись, вопросом на вопрос отозвался лекарь. – Доверяю ведь, хоть и вполовину. Пусть для тебя, чаю, и не велика сумма, а все ж – серебро. Ну да и Сенька у меня – парень честный. Самое главное – кулаки мои помнит, да знает, что бежать-то ему некуда. Сирота – никому не нужон!
– Только ты, мил человек, до утра уж постарайся управиться. Мальца своего поскорее пошли.
– Поскорее?
– Я еще с полдюжины монет доплачу.
– Угу, – довольно кивнул Кузьма. – На том и уговорились. Жди, господине. Жди.
Проскрипели под сапогами сходни, зашуршала высокая полевая трава – коновал возвращался домой напрямик, поторапливался – это только кажется, что ночь длинная, до утра-то не так и много осталось.
Вернувшись на усадебку, коновал тщательно затворил за собой
