Том 68- Чехов - Литературное наследство
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чехов начал передо мной извиняться за несвоевременное посещение. «Подумайте только, выписали меня ваши управляющие с тем, чтобы меня развлекать, а придешь к ним, вечно ставни закрыты, сидят раздетые, едят и считают и пишут. Считают и едят. Щелканье счетов, табак, соусом пахнет... У вас, слышу, смех, жизнь даже после усталости от спектакля. Думаю, сунусь, авось приютят?» — Ну и, конечно, приютили с восторгом! С этого дня пошло у нас с чаепитием такие веселье и смех, какие мог возбудить только Чехов 14. И кто бы мог предполагать, что этот жизнерадостный человек, умевший благодаря своему сверкающему юмору заставлять вас забывать ваши невзгоды, кто мог бы предполагать, что он уже обречен.
Беседы наши длились часов до двух, до трех. Эти вечера Сергеенко в своих воспоминаниях о Чехове (приложение «Нивы») назвал «беседы Антония и Клеопатры». Как теперь помню Сергеенко: необыкновенно тихий, спокойный человек, чересчур даже. Полный контраст со всегда подвижным и оживленным Чеховым. Его место за моим небольшим столом находилось около ниши, где за занавеской висели мои костюмы. Он всегда что-то повествовал таинственным голосом, размахивая рукой, в которой была папироса, и я умирала, что он заронит огонь и сожжет мои туалеты. Он почти не расставался с Чеховым, и мы прозвали их «молодой дуб и па- вилика».
На другой день Антон Павлович принес мне том своих «Рассказов», где была напечатана «Тина». Я, конечно, была в восторге от его любезности. Чехов слышал, что я исколесила всю Россию и Сибирь с Кяхтой и Сахалином, и по этому случаю надписал на книге: «Великой Артистке Земли Русской» 15. Я говорю: «Что за надпись? Зачем издеваетесь? Никому нельзя будет похвастать вашим подарком, будут смеяться».— «А зачем,— говорит,— вы называете меня нарядным литератором? 16 Будут смеяться? А пускай покатаются с ваше и по вашему да потом и смеются». Стала я читать «Тина», смотрю подчеркнута. Спрашиваю, намеренно подчеркнули? Говорит: «Да!» Почему? — «С живой списано». Через несколько дней он принес мне «В сумерках» с такой же надписью17. Да позднее и в письмах так же величал.
Помню, застал он меня как-то в слезах и злую ужасно. «В чем дело?» — Да как же, работаю и так, как лошадь, прошу, чтобы избавили меня от роли «Смерти» в «Дон-Жуане», нет, ни за что! Мне омерзительно натягивать на себя костюм скелета, а Правдин заставляет, потому что, говорит, «худей тебя человека нет». Тогда Чехов серьезно говорит: «Мадам, вы знаете, я доктор? Дайте мне листок бумаги, вот, закажите в аптеке и покончите с ними разом». Читаю: «яд для отравления Правдина и Грекова». Я, в раже не прочитав рецепта, решив, что можем попасть под суд, сдуру разорвала рецепт и этим лишила себя курьезной памятки. Так как я была и есть очень вспыльчива и болезненно мнительна, то Чехов прозвал
ЧЕХОВ
Фотография с дарственной надписью: «Клеопатре Александровне Каратыгиной, на память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролера. А. Чехов»
Институт русской литературы АН СССР, Ленинград
меня «Самоедкой» в буквальном смысле этого слова. Помню, как-то, все в той же Одессе, собрались мы втроем — Е. А., Г. П.18 и я — пить чай после обеда, сладкого ничего, денег шестнадцать копеек. Что тут купишь? Самим идти из четвертого этажа жарко и лень. Посыльному надо заплатить тридцать копеек. Тогда Е. А. звонит Михайле: «Попросите сюда господина Чехова».— «Они сплият (значит спят)».— «Разбудите!» Ми- хайло охнул, дико на нас посмотрел, покачал укоризненно головой, но пошел.
Зная озорство Кати, я заахала: «Катя, что вы затеваете? Я с ним едва знакома» и проч.— «Молчите,— говорит,— гувернантка, не ваше дело».
Прибегает Чехов, заспанный, недоумевающий — ??? Что? Как? Что? Катя сует ему в руки медяки: «Вот шестнадцать копеек, сходите и купите нам полфунта мармелада, а за работу приходите чай пить!» — Я чуть со стула не скатилась от ужаса, а наш «восходящая звезда», «модный литератор» мигом побежал вниз (и то сказать, ему тогда было, кажется, только 29 лет). Немного погодя приносит Кате два фунта мармелада, Г. П.— два фунта карамелек, а мне коробку английского печенья. Я, красная как пион, чуть не плача, давилась приношением, а Катя хохотала как одержимая. И я помню, когда разговор начинался о семье, о родных вообще, как он тепло, с какой любовью говорил всегда о своей матери, о сестре, о братьях. С его милейшим братом Иваном он меня познакомил. А как он рассказывал о том, как его берегли и лелеяли мать и сестра! Как мать всегда беспокоилась о своем Антошеньке! «Если не хочу есть или задумаюсь, мать, стараясь сдержать беспокойство, подходила: уж здоров ли ты, Антошенька? А если я уходил из дома, то они до тех пор не ложились спать, пока я не вернусь, и уж мать, наверно, пряталась за дверью, пока мне отворяли, чтобы убедиться, что я жив и невредим».
В Одессе прачка драла за стирку, что хотела, особенно с мужчин, холостых, беззащитных мужчин, ибо мы, женщины, грызлись с нею или отдавали на сторону. Вот отдал Чехов чесучовую пару, и она его прямо ограбила. Чехов счет спрятал. «Свезу,— говорит,— маменьке, как,— говорит,— она заахает надо мной, я ей счет и покажу...». Перед отъездом из Одессы он подарил мне свою фотографию с надписью: «На память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролёра. А. Чехов» Когда я смотрю на этот портрет, у меня всегда сжимается сердце. Возмутительная судьба. Человек, который столько мог бы еще создать для литературы, лежит в могиле, а мы вынуждены питаться иногда прямо сверхъестественной и совершенно непонятной дрянью.
Итак, одесские наши летние гастроли 18)89 г. кончились, и мы поехали по домам. Он взял с меня слово, что я в Москве обязательно у него побываю. По приезде в Москву встретились как-то в театре, потом пришел ко мне, принес торт и сделал выговор, зачем не иду к нему.
Собралась. Иду и рисую в воображении, как живет модный литератор... Нашла дом. Сколько помню, на Садовой, дом Фирганг против Вдовьего дома 20. И вот, не без волненья и трепета, звоню и попадаю, наконец, в кабинет его.
А вот каков был рабочий кабинет у «восходящей звезды». Из двери направо по стенке — рабочий стол, на нем направо — рукопись,
