Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

– Да даже и Юсупов – и тот как открылся теперь в своей телеграмме!

– Какой? какой, господа?

– «Утро России» запросило его по месту ссылки высказаться о перевороте. Что ж он ответил? – Ардов просто кипел: – «Будучи нижним чином, не считаю себя вправе высказывать свои политические взгляды для печати.» Какова наглость? И это – убийца Распутина?

– Плевок в лицо печати!

– А я нахожу, господа, что это мило! И остроумно, – не согласилась Сусанна.

А каковы придворные? Ну, это паноптикум. Начали перебирать. Нилов – убеждённый черносотенец. Бенкендорф – упорный черносотенец. Фредерикс – закоренелый черносотенец. Воейков – вдохновитель всех черносотенных начинаний. Апраксин – открытый член союза русского народа, ядро черносотенной придворной партии.

О, сколько надо чистить!

Да только ли в придворном кругу? А сколько сейчас перекрасившихся в революционной толпе? С красными бантиками в петлицах – сколько недавних друзей полицейского участка? Эти все ядовитые корни надо обнаружить и вырвать!

Да вот и сегодня в заседании выяснилось: бывший градоначальник как будто арестован, сидит в Кремле, но в роскошных палатах, и там он имеет сообщение с дворцовым управителем и ни в чём не нуждается.

А телефонами? Теперь дано распоряжение снять некоторые подозрительные аппараты. А переговоры с местностями, лежащими вне Москвы, подвергнуть цензуре. Потому что деятели старой власти…

Давид напомнил телеграмму Челнокову от московского мещанства: молят Всевышнего, чтобы завоёванная народом свобода не была утрачена. Живучий мещанский страх! Робкие мысли вчерашнего сумеречного дня.

– Осторожней, господа! А – что в провинции? Вы её знаете, провинцию? А как она себя поведёт? Будет ли она наша?

– Господа-а! – настаивал молодой белокурый Фиалковский, протеже Давида, – и провинция будет наша, и всё будет наше, только не задохнитесь от головокружительного скачка, совершённого нами. Ведь мы сделали скачок от абсолютизма и сразу к полнейшей демократии! – кто это выдержит? Молниеносен был переворот – но ещё молниеносней перестройка внутренней жизни! Новый министр юстиции (кстати, он завтра будет в Москве, хорошая новость!) решительно изгоняет «неправду чёрную» из русского суда. От бездарных клевретов старой власти администрация переходит к людям общественного навыка.

Еще и более их всех умел горячиться Мандельштам, но на кадетских съездах, когда он подрывался под Милюкова. А здесь, среди своих, где был он старший и уважаемый во всех отношениях, он говорил с убедительной сдержанностью:

– Нам, привыкшим всю жизнь быть в оппозиции и в революции, – нам, господа, трудно ещё осознать, что мы стали материальной силой, стали правительством. И – таким сильным правительством, каким прежний режим только мечтал стать. Налицо – та сила власти, поставленной народом, для которой нет никаких преград. Все партии одинаково понимают основания свободы – и поэтому в народном кабинете не будет разногласий, а только напряжённая созидательная работа. Весь государственный механизм теперь в наших руках! И уж теперь из наших твёрдых рук не вырвать свободы никому!

– Если только, если только… не помешает народная темнота. Ведь народ ненавидит всех, кто носит немецкое платье, воротнички и галстуки.

А не будет ли противоречий с Советом депутатов? – спросил озабоченно Марк.

Никаких. Всё, что конфликтовало эпизодически, – разъяснилось как недоразумение.

– Больше действовать через прессу! – кричал Эрик Печерский, он немного перебрал в рюмках, и вообще сбивался быстро. – Её голос громок, и она вся теперь заодно. К ней не могут не прислушаться, и она поведёт общество! Русская печать! – на какой недосягаемой высоте она всегда стояла! Мы все говорили с горлом, сдавленным железной рукой. У всех у нас на памяти – циркуляры, штрафы, запрещения. Мы все воспитаны на подвиге. Нашу эпоху надо воспевать в гекзаметрах!

Но Держановский, неспособный к гекзаметрам, шутливо жаловался:

– Всю жизнь я писал о чёрной сотне. А с кем теперь бороться, господа, дайте тему! Не осталось, с кем бороться!

Хорошо продвигались в еде, приобретая с тем и основательность, – Сусанна удовлетворённо озирала стол, более всех довольная. Её радовало пребывать в объёме силы, среди сильных и победителей, больней всего она мучилась прежде, если наблюдала трусливую слабость окружения.

Кажется, и новости уже подходили к концу. Ещё рассказывали о герое журналисте Лисковиче, как говорят (вопреки другой, официальной версии), он с кучкой солдат взял Бутырскую тюрьму (пуля начальника тюрьмы пролетела мимо его головы) – а затем и Пречистенский участок.

А мысли неслись вперёд, развивал опять Мандельштам: что ставши властью, мы больше не нуждаемся в тех забастовках и беспорядках, которыми разлагали прежнюю правительственную силу. Теперь это всё надо прекратить, и все силы народа бросить на работу. Укрепить добытую свободу на твёрдом порядке.

И снова Ардов, жалея так зря упустить свою блестяще найденную и так хорошо принятую фразу, накатом через стол.

– Мы теперь – обречены победить! Напоминаю вам, господа: идёт война! И если недавно мы могли думать хоть об «условном мире», то теперь мы вынуждены воевать, обеспечивая свою свободу! Забыта усталость, мучительное раздвоение русской души – и снова загорелись наши сердца! Да только теперь и сможет Россия воевать – без раскола, без предательства, без уныния. Настоящая война – только теперь и начинается, вместе с революцией! Друзья! Высшего счастья мы уже никогда не испытаем в жизни: наша вера исполнилась, Россия – действительно великая страна, и это видит весь мир! Этот воздух – нас пьянит. Наши головы кружатся, как кружилась голова у Камиля Демулена, когда он приколол к своей шляпе каштановый листок и крикнул – в Бастилию! Господа, мы слишком видим похожесть наших двух революций…

И Сусанна видела! Она – видела и чувствовала и даже выразить могла бы дальше, глубже и острей, чем подхмелевшие мужчины здесь, за столом, – но она не нуждалась выступать вперёд со своим. С неё довольно было, что она эту красоту ощущала, и даже ярче, чем видение Камиля Демулена, – она ощущала всю совокупную красоту Происходящего, в котором, действительно, можно было умереть от счастья, как в любви.

Стоило жить, чтобы дождаться такого времени!

Тут отозвали её к телефону.

Хотя говорящая назвала себя ещё раньше и можно было голос угадать, но Сусанна с большим трудом оторвала душу, переносилась, всё не могла понять, кто это.

Алина Владимировна возвратилась из Борисоглебска и теперь жалостным, пугливым голосом спрашивала: как с её мужем?

Сусанна всё никак не могла до конца перенестись и сосредоточиться. Она конечно не забыла, что несмотря ни на какие революции – главные радости людей или главные страдания их всё равно остаются от сердца. И вот уже – чувствовала она жалость к Алине, особенно при малой возможности помочь. Да, он звонил однажды. Но – не застал. И потом не пришёл.

Уговорилась встретиться с нею завтра, всё расскажет подробно.

Но: самой ей, после этого красного вихря, уже странно было вспомнить: зачем она ездила с этими патриотическими концертами? Какую вину и перед кем она отрабатывала?

471

По тихим долгим зимним вечерам, без стрельбы, без ракет, в землянках певали песни, зубоскалили, подсмехались над кем.

Но в эти дни такое настигло, что ни песен не стало, ни смеха. А лежали батарейцы по землянкам – и разомлевали. В размыслении.

У них как бы нара была земляная, не срытая земля, длиннотою – с сапогами самому долгому, Благодарёву, а по ширине – на семерых. И так лежали они рядом на соломке, от жердяной стенки до жердяной, – головами все в глубину, ногами – сюда, к слазу. Когда потеплей – разувались, когда похолодней – сапог не стягивая, а то валенок. А всего простору было у них – вокруг печки валенки уложить да дрова. И под оконцем – столик манёхонький, кому когда письмо написать или хлеб разложить, да чайник лужёный стоял, – а обедали на коленях.

Дух стоял жилой, как в избе. А кто смолил цыгарку, то, по уговору, – к печурке ссунувшись и принагнувшись, чтоб утягивало.

Любимое солдатское дело – чай кирпичный потягивать, но и с тем отхлебались засветло. Гасника попусту не жгли, чтобы воздуха не портить, да и керосин бережа, а лежали себе на нарах, хоть и не дремля, да в печурку подкидывали, от неё огонь перебегливый. Сейчас-то – малый совсем, дотухало. Тепло.

Ещё вчера они день целый перетаптывались, домекивали: как же это царь так сразу и сплоховал.

И как без него устроится?

– А ведь невредный был у нас царь, робята.

И как с мальчонкой-наследником, неужто вовсе обойдут? И так доводили:

– Кто-ндь да будет вместо, как это без царя?

– А вот каков новый бу-удет!…

Вечерами, вчера да и сегодня, – как легли в землянке навзничь – так будто их возом сена опрокинуло и накрыло. Опрокинуло, а не придавило: ворох-то весь живой, разбережливый, разборный, если руки приложить, приложить.