Трилогия об Иосифе Флавии: Иудейская война. Сыновья. Настанет день - Лион Фейхтвангер

минеев. Их учение рассчитано только на слабых. Нетрудно надеяться на сладостную загробную жизнь, которую можно заслужить одной только верой. То, что один пострадал за всех и остальные освобождены от своей доли обязательного страдания, кажется мне слишком дешевым. И насколько проста догма минеев, настолько же заносчива их мораль. И мы хотим немалого. Требование относиться без ненависти к своему ближнему – суровое требование; но все же большим напряжением воли это можно в себе воспитать. Но подставлять левую щеку, когда вас бьют по правой, – это сверхчеловечно, нечеловечно и поэтому обречено оставаться лишь отвлеченным теоретическим идеалом. Нет, Иосиф, не говорите мне об удобной мудрости неделания и отречения.

– И все же вы должны согласиться, Юст, – возразил после паузы Иосиф, – что среди иудеев, не считая нескольких эллинистов, в настоящее время минеи – единственные, кто еще придерживается космополитических тенденций Писания.

– Универсализм этих людей, – пренебрежительно возразил Юст, – это дешевый товар, как и все, чему они учат. Они отдают за универсализм великие, мощные традиции иудаизма, всю его ставшую духом историю. Всемирное гражданство должно быть завоевано. Нужно сначала испытать, что такое национализм, чтобы понять, что такое космополитизм. И если выбирать между законниками и минеями, я предпочту законников. Пусть их хитроумный узкий национализм отвратителен, но они, по крайней мере, не сдаются, они борются. Они требуют, чтобы мы жили в ожидании активного, грозного мессии, приход которого, кроме того, зависит от нашего собственного поведения, могущего ускорить его или замедлить. Минеи же ограничиваются тем, что просто отказываются. Задача состоит в том, чтобы не закоснеть в национализме и вместе с тем не раствориться в бесцветной гуще человечества. Ученые этой задачи не разрешили, а минеи – еще меньше.

Он умолк. Они встали. Молча шли они сквозь ночной мрак. Когда они были уже почти около дома, Иосиф спросил своего гостя о том же, о чем спрашивал однажды, много лет назад, в Риме:

– Что должен делать в настоящее время еврейский писатель?

Но тощий уже ничего не ответил. Он только пожал плечами; странно было видеть, как поднялось левое плечо без руки, и Иосиф не был уверен, что это не жест безнадежности. Однако уже в дверях Юст, прощаясь и, может быть, вспомнив слова, сказанные им Иосифу при их первой встрече, произнес:

– Странно. С тех пор как храм разрушен, Бог опять в Иудее.

Было ли это ответом?

На другой день пришло разрешение на въезд Юста в Кесарию, и Юст отбыл.

Иосиф же, в память их ночного разговора у водоема, написал в этот день «Псалом трех уподоблений»[5].

       Всем из моей породы Ягве повелел Быть солью земли своей. Но как же нам солью быть, Когда воды слишком много, И мы можем раствориться в воде, Навсегда уйдем в ничто, И от нас не будет ни следа и ни вкуса, И наше предназначение останется втуне. – Я не хочу исчезнуть, Я не хочу быть солью. О, радость пламенем быть! Оно может отдать от силы своей, И меньше не будет, и не потухнет. – Свет блажен, пламя блаженно, Но неопалима лишь купина. Даже сам Моисей, прикоснувшись к огню, Опалил свои уста, Стал тяжел на слова, стал заикой, — Как же, ничтожному, мне мечтать о даре таком? Я не могу быть огнем. Пусть бесполезна переливчатая радуга, Когда сквозь дождь пробивается солнце. Радует она лишь мечтателей и детей, И все же именно эту дугу Ягве избрал как знак Связи своей с преходящей плотью. Позволь же мне этой радугой быть, Ягве, Быстро меркнущей и родящейся снова и снова, Многоцветно мерцающей, но из единого света. Мостом от твоей земли к твоему небу, Смесью из воды и солнца, Возникающей всякий раз, Когда вода и солнце слились. – Я не хочу быть солью, Я не могу быть огнем. Дай мне быть радугой, Ягве.

В своем поместье Иосиф начинал чувствовать себя дома. Разговор с Юстом принес ему успокоение. Он много бывал один, совершал долгие одинокие прогулки, но не замыкался от людей. Он вел спокойные беседы со своим управляющим Феодором, с Послушным, с другими слугами и служанками.

Однажды, в эту пору своих размышлений, отправился он на хутор «Источник Иалты», где жила Мара. Мара вспыхнула ярким румянцем, увидев его, но это уже не был злой и гневный румянец их первого свидания.

– Хвала тебе, Мара, – приветствовал он ее обычной арамейской формулой.

– Мир тебе, господин мой, – отозвалась она. Но затем она спросила, как и Дорион: – О чем нам еще говорить? – И так как он молчал, она добавила: – У меня много работы. Виноградники запущены, и оливки погибли. Вавилонская ослица светлой масти беременна. Она нуждается в тщательном уходе. Она стоила очень дорого.

– Позволь мне здесь сесть и смотреть на тебя, – попросил он.

И он сидел и смотрел на нее. Он вернулся в страну Израиля, чтобы обрести ясность, но его пребывание в Кесарии и в Галилее, в Самарии и в Эммаусе, в Лидде