Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - Маргарет Джордж

Он протянул чашу, чтобы ее наполнили снова. Слуга выступил вперед, Антоний дождался, пока тот налил вина и отступил, после чего продолжил:

— И я пришел к заключению, что завтра стяжаю честь живым или мертвым. Одержать победу почетно, но пасть в бою — честь не меньшая. В любом случае я останусь победителем. — Он прервался, чтобы глотнуть вина, потом продолжил: — Выпейте со мной сейчас, ибо завтра, возможно, вы получите другого командира, а я буду мертв.

Воины опомнились, и слова полились, словно вино:

— Нет, командир, ты не можешь…

— Никогда, мы умрем вместе с тобой…

— Зачем тогда идти на битву?

Юноша-виночерпий заломил руки и ударился в слезы.

— Тихо, прекратите! — сказал Антоний. — Я не хотел ваших слез. И уж тем более не собираюсь вести вас в бой, не рассчитывая на победу. Я говорю о том, что, как бы ни судили боги, они не в силах лишить меня чести, пусть даже я паду.

Его слова обескуражили солдат. Говорить накануне битвы о своей смерти — не лучший способ воодушевить воинство. И зеленые юнцы, и закаленные ветераны растерянно переминались с ноги на ногу.

— Сражайтесь, как сражались сегодня. Тогда завтра мы снова соберемся в этом зале, и от наших победных кличей содрогнутся своды, словно при землетрясении! — воскликнула я, выступая вперед. — Веет ветер победы. Я разговаривала с богами: Исида не оставила нас, нет, она защитит! И Геркулес поднимет грозную палицу в защиту своего потомка.

Я схватила руку Антония, подняла ее и обвела собравшихся взглядом.

— Разве ваши командиры не носят перстни с изображением Геркулеса? — Я знала, что Антоний раздал такие знаки своим людям. — Он придаст вам сил!

Соратники столпились вокруг Антония, заверяя в своей преданности. Снова грянула музыка, полилось вино.

Снаружи, на улицах, по-прежнему было пусто.

Жду в спальне. Темно, горит одна лампа. Хармиона раздела меня, сложила и убрала мое платье, как делала сотни, тысячи раз. Я натянула через голову ночную сорочку, словно и вправду собираясь спать, поднесла к лицу металлическое зеркало и при тусклом свете увидела в нем свои глаза, не подведенные, не подкрашенные. В них не было ни радости, ни страха. Разве что легкое любопытство.

Да, я любопытна. Только это и осталось. Но ждать недолго: ответ на последний, самый важный вопрос я получу уже завтра.

Однако идет Антоний… Я должна прерваться.

Он ступил в комнату, принеся с собой свет.

— Почему так темно? — пробормотал он.

С помощью своей лампы он зажег все светильники, включая разветвленный канделябр в углу. Пока он делал это, я выскользнула из-за письменного стола, перебралась на кровать и накрылась одеялом.

Я смотрела на него, когда он двигался по комнате: по-прежнему несгибаемый, полный силы.

— Пора отдохнуть, — промолвил Антоний, снимая доспехи и тунику.

Он делал это сам, не стал звать Эроса.

— Через несколько часов я надену вас снова, — сказал он своим доспехам, положив меч и кинжал поверх стопки.

— Оставь их, — сказала я ему, раскрывая объятия.

Он пришел ко мне, как бывало сотни и тысячи раз. Мы повторяли то, что мы часто делали раньше. Ничего исключительного. И в самой ординарности было нечто успокаивающее.

— Ты говорил с детьми?

Лишь этот вопрос прозвучал как нечто новое, отличавшее наш разговор от прочих.

— Да. Только что. Мне пришлось нелегко.

Завтра детям предстояло покинуть свои покои и укрыться в специально подготовленных помещениях.

— Им тоже, — отозвалась я.

— Для них это станет игрой, — возразил он. — Дети любят тайные ходы, убежища и казематы.

— Зачем тебе понадобилось столько света, если мы собрались спать? — спросила я. Мне вовсе не хотелось вставать и гасить лампы.

— Потому что я хочу посмотреть на тебя, — ответил он, чуть отстранившись. И не добавил: «В последний раз».

— Тогда смотри, — растроганно отозвалась я.

Антоний всмотрелся в мое лицо внимательно, словно читая книгу.

— Четыре года твое лицо заполняет мой взор, — произнес он. — Это все, что я видел и хотел видеть.

Я не сдержала улыбки.

— Выходит, Октавиан был прав? Он говорил, что триумвир не видит ничего, кроме Клеопатры, и его мир съежился до размеров царицыной спальни?

— Это искажение действительности. Я сказал, что ты заполнила мой мир, а не затмила его. Напротив, благодаря тебе я многое стал видеть яснее.

Не нужно было говорить о том, что он делал ради меня: я все понимала без слов. Наглядевшись на мое лицо, Антоний закрыл глаза, подался вперед и поцеловал меня.

Мы крепко обнялись и долго лежали, не разжимая объятий, пребывая уже за пределом страсти. Потом я сказала то, что должна была сказать.

— Завтра, когда ты уйдешь на битву, я с Мардианом, Ирас и Хармионой отправлюсь в мавзолей. Но мы не запремся там окончательно, пока не получим вестей о том, чем завершилось дело. Если во дворец вступит Октавиан, он не застанет нас живыми и не получит мои сокровища. Чтобы избежать ошибки, мы должны условиться о сигнале, с помощью которого ты дашь мне знать об исходе битвы. Если я не услышу труб и крика: «Анубис!» — мы скроемся в усыпальнице и поступим, как задумано.

— Почему «Анубис»?

— Потому что все прочее — мое имя, твое имя, «Исида» или «победа» — может выкрикнуть кто угодно, но никому не придет в голову призывать Анубиса. Нельзя допустить ошибки. Иначе мы можем умереть, не зная, что Октавиан разбит.

Как я ненавидела это слово — «умереть».

— А если он победит, мы все равно умрем, но время и способ нашей смерти выбирать не ему.

— Да. — Антоний поник головой.

— Хватит на сегодня об этом, — сказала я.

— Странно, как много раз я готовился к смерти, — промолвил он. — В Парфии, в Паретонии… Тогда друзья не дали мне довести дело до конца, а теперь об этом рассуждаешь ты, моя жена.

Мне вдруг показалось, что он видит во мне бесчувственного вестника смерти. Но ответить я смогла лишь одно:

— Тогда еще не пришел твой срок. Если ты делаешь что-то несвоевременно, боги сердятся, но откладывать деяние, когда час настал, значит противиться их воле.

Я провела губами по его лбу под самой линией волос.

— Я всегда буду с тобой, — шепнул он.

— Я тоже, но уже не здесь. Мы встретимся в Элизиуме.

Верила ли я в это? Существуют ли они, Елисейские поля с их цветами и бабочками, дожидаются ли нас? Я хотела верить. И хочу сейчас. Сейчас…

— Почему нам не принять смерть вместе? — горестно спросил он. — Умирать порознь так жестоко.

— У нас не получится, — твердо ответила я. — Ведь ты остановишь меня, а я тебя. И пока мы щадим друг друга, Октавиан схватит нас обоих. Нет, у нас один путь.