Властелин колец - Джон Толкин

– Но ты хотела, чтобы я отказался от пути, который я выбрал, только потому, что он кажется тебе опасным, — разве не так?

– Советовать — другое дело, — гордо вскинула голову Эовейн. — И я вовсе не отговариваю тебя от опасных путей. Я зову тебя в бой, где твой меч сможет завоевать тебе победу и славу. Ненавижу, когда лучшее гибнет понапрасну!

– Я тоже, — сказал Арагорн. — Потому я и говорю тебе, Эовейн: останься. Идти на юг тебя не обязывает ничто.

– Тех, кто идет с тобой, тоже ничто не обязывает, но они все–таки идут — потому, что хотят быть с тобой… потому, что любят тебя!..

Она повернулась и скрылась в ночной тьме.

Небо светлело, но солнце, всходившее за высоким восточным хребтом, еще не появлялось. Дружина была уже на конях, и Арагорн тоже собирался вскочить в седло, когда королевна Эовейн пришла проститься с ними. На ней были доспехи всадника, у пояса висел меч. В руке она держала кубок. Пожелав гостям счастливого пути, она пригубила вино, протянула кубок Арагорну, — и он осушил его до дна и сказал:

– Прощай, королевна Рохана! Я пью за благоденствие твоего рода, за твое счастье и за счастье твоих подданных. Передай своему брату: может быть, по ту сторону Тени мы с ним еще встретимся!

Гимли и Леголасу, стоявшим рядом, почудилось, что Эовейн готова расплакаться. Они привыкли видеть ее гордой и строгой; тем тяжелее было им смотреть на нее теперь.

Но она спросила:

– Так ты едешь, Арагорн?

– Да, госпожа.

– И по–прежнему не разрешаешь мне сопровождать тебя?

– Нет, госпожа моя, я не имею права сделать этого без ведома Короля и твоего брата. Но они появятся здесь не раньше завтрашнего вечера, а я не могу терять ни минуты. Прощай!

Эовейн опустилась на колени.

– Молю тебя, Арагорн! — произнесла она.

– Нет, госпожа! — твердо ответил Арагорн.

Он поднял Эовейн с коленей, поднес ее руку к губам, поцеловал — и, вскочив в седло, не оглядываясь поскакал прочь. Лишь те, кто хорошо знал его, видели, какую боль он унес в сердце.

Эовейн стояла словно каменная, уронив руки и глядя вслед конному отряду, пока последний воин не скрылся в черной тени Двиморберга, Заклятой Горы, где находились Ворота Мертвых.

Наконец она повернулась и, спотыкаясь, словно пораженная слепотой, побрела назад. Никто из роханцев не был свидетелем прощания: охваченные страхом, люди затаились в шатрах, не решаясь выйти, пока не разгорится день и не исчезнут из вида чужаки, которые не боятся Мертвых.

Были и такие, кто ворчал недобро:

– Разве это люди? Это эльфийские призраки! Пусть идут туда, где им место, в темные урочища, и не возвращаются. Время и так нелегкое!

Солнце еще не поднялось над высоким черным гребнем Заклятой Горы, и Дружину окружал полумрак. Страх начал закрадываться в сердца всадников сразу, как только кончилась гряда старых камней и отряд въехал в урочище Димхолт, заросшее темным лесом. Когда кони вступили в тень черных деревьев, склонившихся над дорогой, даже Леголасу стало не по себе. Впереди открывался вход в темную, глубокую расселину, а посреди дороги, как перст, возвещающий гибель, высился огромный камень.

– Кровь стынет, — пробормотал Гимли.

Остальные промолчали. Голос гнома глухо упал на влажную хвою, устилавшую землю под ногами. Кони отказывались идти дальше зловещего камня; всадникам пришлось спешиться и вести их в поводу. Один за другим спустились Арагорн и его спутники в расселину — и оказались перед каменной стеной, в которой, словно пасть самой Ночи, зияли разверстые Черные Ворота. Над входом смутно виднелись неясные символы, а изнутри, словно серый туман, выползал страх.

Дружина остановилась; среди всадников не нашлось никого, кто не дрогнул бы. Только Леголас остался спокоен — у эльфа призраки мертвых людей не вызывали ужаса.

– Вот они, эти страшные ворота, за которыми моя смерть, — прошептал Халбарад. — Но я все–таки войду в них. А вот коней туда будет не заманить.

– Туда идем мы, значит, должны идти и кони, — твердо сказал Арагорн. — Если мы пройдем сквозь тьму, за ее пределами нас ждет еще много долгих лиг пути, а каждый потерянный час играет на руку Саурону. За мной!

Он переступил порог — и так непреклонна была его воля, что дунаданы все как один шагнули следом и кони беспрекословно подчинились им. Ибо кони Следопытов любили своих хозяев так сильно, что готовы были идти за ними даже за порог страшной Двери, — только бы тверда была воля всадников. Один Арод, конь из Рохана, не двинулся с места: он дрожал, обливаясь потом, да так, что жаль было на него смотреть. Леголас закрыл ему глаза руками, пропел несколько слов, растворившихся в темноте, — и, еще дрожащего, перевел через порог. Гимли остался один. Ноги у него подгибались, и он рассердился на себя:

– Где это слыхано? Эльф идет под землю как ни в чем не бывало, а гном стоит у порога и трясется!

С этими словами он пересилил страх и ступил во тьму, но его ноги сразу же налились свинцом, а вокруг сделалось так черно, что даже ему, Гимли, сыну Глоина, бесстрашно спускавшемуся в глубочайшие пещеры Средьземелья, показалось, что он лишился зрения.

В Дунхаргской Крепости Арагорн запасся факелами. Теперь, возглавляя Дружину, он держал один из них над головой. Второй факел нес Элладан, шедший за Следопытами. Гимли, оступаясь на каждом шагу, пытался поспеть за ним. Перед собой он не видел ничего, кроме чадного пламени факелов, но каждый раз, когда Дружина останавливалась, гному чудилось, что со всех сторон до его ушей доносится многоустый шепот — приглушенный, настороженный, на языке, которого он не слышал ни разу в жизни.

Никто не напал на отряд, и никто не преградил дороги, но с каждой минутой Гимли становилось все страшнее — главным образом потому, что теперь он знал: возврата быть не может. Все пути к отступлению заполнила незримая армия, следовавшая за Дружиной след в след.

Они шли, не считая и не замечая времени, пока не наткнулись на нечто, о чем гном не мог впоследствии вспоминать без содрогания. Подземелье, насколько мог судить Гимли, было достаточно широким — но вдруг стены и вовсе расступились, и Дружина оказалась в просторном зале. Здесь гнома охватил такой ужас, что у него чуть не отнялись ноги. Далеко слева, поймав свет факелов, что–то блеснуло; Арагорн приостановился — и направился прямо туда.

«И как ему только не страшно? — подумал гном. — Попади мы в любую другую пещеру, Гимли, сын Глоина, первым бросился бы на блеск золота. Но здесь — ни за какие блага! Лежит, и пусть бы себе лежало!»

Но он все–таки последовал за остальными — и увидел, что Арагорн стоит на коленях, рассматривая что–то, а Элладан светит ему двумя факелами, своим и его. Перед Арагорном, у самой стены, лежал огромный скелет. На ребрах поблескивала кольчуга; рядом лежало оружие, не тронутое ржавчиной, — воздух в пещере, Гимли это почувствовал сразу, был необыкновенно сух. На кольчуге еще держалась позолота. Золотой пояс, который охватывал когда–то тело, был украшен темно–красными каменьями, шлем на костяном затылке сверкал чистым золотом. Смерть настигла воина у дальней стены подземного зала, когда он пытался открыть запертую каменную дверь. Костяные пальцы впились в зазор между дверью и стеной. Зазубренный меч, брошенный рядом, говорил о том, что воин в предсмертном отчаянии рубил им камень.

Арагорн не притронулся к останкам; долго он смотрел на них, ничего не говоря, затем встал и глубоко вздохнул.

– Симбэльминэ здесь не расцветут никогда, хотя бы настал и конец мира, — тихо проговорил он. — Девять и семь курганов поросли с тех пор зеленой травой, а он все лежит тут, под дверью, которую так и не открыл. Куда она ведет? Зачем он хотел пройти в нее? Этого никто никогда не узнает…

– Но я пришел не за этим! — вдруг громко крикнул он, оборачиваясь к шепчущей тьме. — Оставьте себе ваши сокровища и свято хранимые тайны Проклятых Лет! Все, что мне нужно, — это скорость. Пропустите нас и следуйте за нами! Я призываю вас к Камню горы Эрех!

Ответа не последовало — если не считать ответом мгновенно наступившую мертвую тишину, еще более зловещую, чем шепоты, только что наполнявшие пещеру. Дохнуло холодом. Огонь заметался и погас; разжечь факелы больше не удалось. Что произошло потом и сколько минуло часов — один или несколько, — Гимли не помнил. Дружина шла вперед. Он с трудом поспевал за остальными: в затылок ему дышал нестерпимый страх — вот–вот настигнет и вцепится! — а в ушах стояло шарканье несметного множества ног. Гимли оступался, падал, вставал снова — и наконец пополз на четвереньках, чувствуя, что больше не выдержит, что того и гляди потеряет рассудок и сам кинется назад, в объятия настигающего ужаса.

Вдруг до слуха донесся звон падающих капель — чистый и ясный, словно кто–то бросал камешки в темный колодец сна. Стало светлее. Но что это?.. Впереди показались еще одни ворота, с более высокой аркой; у порога журчал быстрый ручей. Дружина скрылась в белеющем проеме и — конец пещере! Глаза гнома различили впереди дорогу, бегущую вниз между почти отвесных скал, острыми зубцами вонзавшихся в далекое небо. Ущелье было таким узким и глубоким, что на темном синем небе вверху блестели крохотные звезды, хотя, как узнал потом Гимли, до заката оставалось еще целых два часа. Впрочем, гном не удивился бы, скажи ему кто–нибудь, что это вечер иного, забытого в веках, давно минувшего дня — или, может быть, чужого, неизвестного мира.