Антропология повседневности - Михаил Губогло

К концу депортационного периода молодежь и среднее поколение спецпереселенцев уже позволяло себе пить и петь, шуметь и веселиться. Однако, если приходилось кому заглянуть им в глаза, то никакого веселья не обнаруживалось.

Сразу же после ухода из жизни И. В. Сталина хозяйство спецпереселенцев резко пошло на подъем. Женщины продолжали работать в колхозах, в то время как значительная часть взрослых мужчин перешла в машинно-тракторные станции, где уже получали за свой труд не трудоднями и натурой, а деньгами.

В то время как сельские школьники в сентябре месяце в кирзовых сапогах копали картошку едва ли не под проливным дождем, некоторые из их городских сверстников из элитных слоев «парились» на причерноморских пляжах, баловались преферансом или обсуждали права и свободы человека. Наряду с общими интеллектуальными установками, насаждаемыми доктринами школьного образования, в «источниках духовной вооруженности» сельских и городских школьников, существовали и проявлялись немаловажные отличительные особенности.

К середине 1950-х гг. материальная сторона жизни наладилась до такой степени, что сами депортированные втихомолку шутили, что их впору заново раскулачивать. Однако обустройство хозяйственно-материальной стороны жизни способствовало росту ностальгии о своей родине, что, без всякого сомнения, представляет собой исключительно важный феномен, требующий специального изучения.

Имея возможность наблюдать своими глазами успешную адаптацию молдавских спецпереселенцев, бывших середняков и кулаков, к богатой зауральской земле и холодной сибирской зиме, особенно после смерти И. Сталина, я бы себе не простил, если бы не привел информативно насыщенный отрывок из автобиографического романа Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (М., 2013), в котором едва ли не впервые в литературе приведен позитивно окрашенный, художественно яркий социальный портрет кулака.

Ошалев от полуметрового казахстанского чернозема и дармового леса, – пишет с явной симпатией об адаптивной энергии репрессированных кулаков А. П. Чудаков, – «скоро все они обстроились добротными пятистенками с глухими бревенчатыми заплотами на сибирский манер, завели обширные огороды, коров, свиней и через четыре-пять лет зажили богаче местных». Продолжу цитату: «Что вы хотите, говорил дед (А. П. Чудакова. – М. Г) – цвет крестьянства. Не могут не работать. Да как! Вон что про Кувычку рассказывают.

Старший сын старика Кувычки, рассказывал его сосед по воронежской деревне, когда, женившись, отделился, получил три лошади. Вставал затемно и пахал на Серой. Когда она к полудню уставала, впрягал в плуг Вороного, который пасся за межой. Ближе к вечеру приводил Чалого, на коем пахал до темна. Через два года он уже считался кулаком.

– А чего же этот цвет в колхозе ни черта не делает?

– Ас какой стати? Кто такой кулак? – дед поворачивался к Антону [литературный образ самого автора романа], который всегда слушал, широко раскрыв глаза, не перебивая и не задавая вопросов, и дед любил адресоваться к нему. – Кто он такой? Работящий мужик. Крепкий. Недаром – кулак, – дед сжимал пальцы в кулак так, что болели косточки. – Непьющий. И сыновья непьющие. И жен взяли из работящих семей. А бедняк кто? Лентяй. Сам пьет, отец пил. Бедняк в кабак, кулак на полосу, дотемна, до пота, да всей семьей. Понятно, у него и коровы, и овцы, и не сивка, а полдюжины гладких коней, уже не соха, а плуг, железная борона, веялка, конные грабли».

Официально национализированное имущество кулаков должно было передаваться в фонд новообразованных колхозов. Коллективизация в Молдавии, в том числе в южных районах, к началу 1949 г. практически захлебнулась. Кулаки и середняки в колхоз не шли. И те, кто раскулачивал, рекрутировались из бедняков и люмпенизированных слоев крестьянства. И история с имуществом кулаков в районах Южной Молдовы повторялась с завидным сходством с тем, что ранее происходило в других регионах Советского Союза.

Раздел IV

О роли профессиональной культуры в формировании гражданской идентичности

1. Книгомания: погоня за призраками или вызовы мобилизации?

Телевидение и интернет, рыночная экономика и время лишили на рубеже столетий население России почетного звания «самый читающий народ в мире». И судя по тому как закрываются библиотеки или переводятся в электронный формат некоторые многотиражные в прошлом газеты, вряд ли можно надеяться на возвращение нынешним и завтрашним россиянам того самого почетного звания. Вместе с угасанием чтения книг, особенно классической литературы, убавил «обороты» важный фактор, способствующий в советские времена формированию гражданского достоинства и патриотического отношения к Отечеству.

Между тем в памяти взрослых поколений, завершающих десятилетия XX в., сохранились воспоминания о чтении книг в первые послевоенные годы.

Книгомания послевоенного детства не прошла мимо Владимира Высоцкого, вдохновившего его, взрослого и талантливого поэта, по истечении сорока лет после окончания Великой Отечественной войны на пронзительные признания в его знаменитой «Балладе о борьбе» о «книжных днях», «глотающих книги» и «пьянеющих от строк».

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,Средь военных трофеев и мирных костровЖили книжные дети, не знавшие битв,Изнывая от детских своих катастроф.

Детям вечно досаденИх возраст и бытИ дрались мы до ссадин,До смертельных обид.Но одежды латалиНам матери в срок,Мы же книги глотали,Пьянея от строк.

Я умел читать еще до поступления в школу. Этому меня научили моя мама и проживавшая в нашем доме до депортации моя двоюродная сестра Дан Варвара Георгиевна (дочь старшей дочери моего деда). Мне уже приходилось рассказывать, что при депортации в 1949 г. две детские книги «Чук и Гек» и «Дальние страны», взятые мной из Чадыр-Лунгской библиотеки, оказались со мной сначала в с. Сухановка, потом в с. Тамакулье Курганской области.

Однотомник избранных произведений Т. Гайдара я вернул Чадыр-Лунгской библиотеке через много лет вместе с несколькими своими опубликованными к тому времени книгами.

Немного в иной, полусерьезной и полушутливой окраске и упаковке (без Буджакского «зла» и без Тамакульско-Каргапольской «любви») преподносил обычаи применения ненормативной лексики в молдавском селе классик молдавской литературы Ион Друцэ. Приглядимся к изображению соответствующей ситуации в его знаменитом романе «Бремя нашей доброты», излагающем события в послевоенном молдавском селе Чутуря, что когда-то возникло в бескрайней Сорокской степи.

Литературный герой Иона Друцэ Костаке Михай, старый возница, когда

…проезжал мимо двух домиков братьев Морару, увидел посреди дороги чумазого мальчика, сгребающего пыль в кучки. Мальчик был юркий и носил такую короткую рубашку, что немыслимо было ошибиться, относительно его пола. Его двоюродный родственник сидел на заборе и ждал, когда братика переедет телега. Костаке Михай не знал, какие у них счеты, а кроме того, опасался за свою старую и дряхлую телегу. Потому-то он и остановил лошадку, крикнул чумазому, чтобы убрался побыстрее с дороги, но тот сказал сердито, не оборачиваясь: «не хопу».

Костаке Михаю ничего не оставалось, как спрыгнуть с телеги, взять его подмышки и поставить у ворот с таким расчетом, чтобы стоял он там долго и смирно. Но когда Костаке Михай возвращался к телеге, услышал за своей спиной популярное молдавское ругательство, в котором речь шла об определенных отношениях между этим карапузом и давно усопшей матерью Костаке Михая [Друцэ 1977: 455–456].

Нельзя без смеха и некой доли горечи и грусти читать эти строки, и далее, без сожаления, их продолжение.

…Костаке Михай знал, да и сама Чатура знала, что ругаются решительно все. Наиболее трусливые ругаются про себя, другие – чуть слышно, под нос, и только сильные натуры, люди, знающие себе цену, ругаются во весь голос, если что не так [Там же: 456].

В повседневной жизни всегда есть место выбору. Хотя периоды жизненного цикла нередко определяются помимо воли человека. Итак, на склоне лет, пожалуй, я впервые четко осознал, что мне мало меня. Эта мысль возникла из понимания трех моих едва ли не основополагающих качеств: эгоизма, романтизма и необузданного трудоголизма, которые в то же время сочетаются или неразрывно связаны с неистребимой ленью, постоянно преследующей инфантильностью, как недостатком, и последовательным служением своему духовному росту. Мои инфаркты, как я понимаю, стали итогом гордыни: успеть! успеть! успеть! Это не смешно, это обидно и требует осмысления.