Эта покорная тварь – женщина - В. Гитин

Наука для женщины — не цель, а лишь средство либо проявить свою независимость, либо скрыть, закамуфлировать свою сугубо женскую неполноценность.

КСТАТИ:

«Если женщина обнаруживает склонность к науке, то обыкновенно в ее половой сфере что-нибудь да не в порядке. Так неродоспособность располагает уже к известной мужественности вкусов: ведь мужчина, с вашего позволения, ничто иное, как «неродоспособное животное».

Действительно, эти женщины как бы демонстрируют моральный гермафродитизм, подавив в себе чахлые ростки естества своего пола, но так и не прибившись к противоположному берегу, а лишь заслужив за все свои старания полупрезрительную кличку «синий чулок».

АРГУМЕНТЫ:

«Кто сказал «синий чулок»? Вообще, откуда взялось это словосочетание? Им насмешливо называют женщин, с головой ушедших в книжные, ученые интересы, забывших свою женственность, неряшливых, неопрятных.

Родилось выражение в Англии, во второй половине XVIII века и при рождении своем пренебрежительного значения не имело. Оно возникло в кружке, где собирались и мужчины, и женщины для бесед о литературе и науке. Душою общества был ученый Бенджамен Стеллингфлит, который, пренебрегая эстетикой и модой, при темном платье носил синие чулки, а не белые. Когда он почему- либо не приходил на занятия, все восклицали: «Нам плохо без «синего чулка»! Где он? Без него беседа не клеится!»

Вот ведь как: впервые прозвище получила не Женщина — мужчина! Лишь когда женщина, а случилось это во Франции в конце XVIII века, стала интересоваться науками и литературой более, чем домашними делами, и появилось много равнодушных к своему внешнему облику женщин, словосочетание «синий чулок» прилипло к ней как характеристика, данная мужчиной, чье естество протестовало против женской маскулинизации.

Мир — сообщающиеся сосуды: Россия XVIII–XIX веков во многом брала фасон с Франции — вместе с роскошными модами шли в Россию и «синие чулки». «Что хорошего быть «синим чулком»? Не женщина и не мужчина, а так, середка наполовинку, ни то ни се» — это слова Чехова, а уж Чехов известный был «синим чулкам» ненавистник.

«Синий чулок» — крайность!

«Синий чулок» — неестественность!

«Синий чулок» — явное экологическое нарушение, говоря современным языком. Общество, где «синие чулки» восторжествуют, обречено на вымирание».

К счастью, хоть по этой причине, нам вымирание в обозримом будущем не грозит..

КСТАТИ:

«На ученую женщину мы смотрим как на драгоценную шпагу: она тщательно отделана, искусно отполирована, покрыта топкой гравировкой. Это степное украшение показывают знатокам, но его не берут с собой ни на войну, ни на охоту, ибо оно так же не годится в дело, как манежная лошадь, даже хорошо выезженная».

Среди независимых можно встретить и неприкаянных актрис драматических театров, увлекающихся оккультизмом, выпивающих безмерное количество кофе и прилюдно собирающихся выброситься из окна после каждого мимолетного сеанса «быстрого» секса, и разного рода абстрактных интеллектуалок, среди густого табачного дыма и запаха дешевого вина изрекающих в пространство за спинами собеседников: «Надо что-то делать!», и литературных дам, пишущих вялую заумь, которую они называют почему-то «потоком сознания», хотя к последнему их опусы никакого отношения не имеют…

КСТАТИ:

«Настоящая женщина занимается литературой точно так же, как она делает какой-нибудь маленький грешок: ради опыта, мимоходом, оглядывается, не замечает ли кто-нибудь, и в то же время желает, чтобы кто-нибудь заметил…»

Есть среди них и девицы, подвизающиеся на ниве так называемой «журналистики скандала» (то, что на Западе уже пару веков называется «желтой прессой»), и просто девицы разных возрастов, составляющие антураж полупризнаным художникам, композиторам, поэтам и просто субъектам, претендующим на непризнанность и оригинальность.

-------------------------------------------------------------------------------------------------

«Сейчас, подойдя к Бессонову, Елизавета Киевна проговорила:

— Я вам писала. Вы пришли. Спасибо.

И сейчас же села напротив него, боком к столу, — нога па ногу, локоть на скатерть, — подперла подбородок и стала глядеть на Алексея Алексеевича нарисованными глазами. Он молчал. Лоскуткин подал второй стакан и налил вина Елизавете Киевне. Она сказала:

— Вы спросите, конечно, зачем я вас хотела видеть?

— Нет, этого я спрашивать не стану. Пейте вино.

— Вы правы, мне нечего рассказывать. Вы живете, Бессонов, а я нет. Мне просто — скучно.

— Чем вы занимаетесь?

— Ничем. — Она засмеялась и сейчас же залилась краской. — Сделаться кокоткой — скучно. Ничего не делаю. Я жду, когда затрубят трубы, и — зарево… Вам странно?

— Кто вы такая?

Она не ответила, опустила голову и еще гуще залилась краской.

— Я — химера, — прошептала она.

Бессонов криво усмехнулся. «Дура, вот дура», — подумал он. Но у нее был такой милый девичий пробор в русых волосах, сильно открытые полные плечи ее казались такими непорочными, что Бессонов усмехнулся еще раз — добрее, вытянул стакан вина сквозь зубы, и вдруг ему захотелось напустить на эту простодушную девушку черного дыма своей фантазии. Он заговорил, что на Россию опускается ночь для совершения страшного возмездия. Он чувствует это по тайным и зловещим знакам:

— Вы видели, — по городу расклеен плакат: хохочущий дьявол летит на автомобильной шине вниз по гигантской лестнице… Вы понимаете, что это означает?

Елизавета Киевна глядела в ледяные его глаза, на женственный рот, на поднятые тонкие брови и на то, как слегка дрожали его пальцы, державшие стакан, и как он пил, — жаждая, медленно. Голова ее упоительно кружилась. Издали Сапожников начал делать ей знаки. Внезапно Бессонов обернулся и спросил, нахмурясь:

— Кто эти люди?

— Это мои друзья.

— Мне не нравятся их знаки.

Тогда Елизавета Киевна проговорила, не думая:

— Пойдемте в другое место, хотите?

Бессонов взглянул на нее пристально. Глаза ее слегка косили, рот слабо усмехался, на висках выступили капельки пота. И вдруг он почувствовал жадность к этой здоровой близорукой девушке, взял ее большую и горячую руку, лежавшую на столе, и сказал:

— Или уходите сейчас же… Или молчите… Едем. Так нужно…

Елизавета Киевна только вздохнула коротко, щеки ее побледнели. Она не чувствовала, как поднялась, как взяла Бессонова под руку, как они прошли между столиками…

…Они подъехали к загородной гостинице. Заспанный половой повел их подлинному коридору в единственный оставшийся незанятым номер. Это была низкая комната с красными обоями, в трещинах и пятнах. У стены под выцветшим балдахином стояла большая кровать, в ногах ее — жестяной рукомойник. Пахло непроветренной сыростью и табачным перегаром. Елизавета Киевна, стоя в дверях, спросила чуть слышно:

— Зачем вы привезли меня сюда?

— Нет, нет, здесь вам будет хорошо, — поспешно ответил Бессонов.

Он снял с нее пальто и шляпу и положил на сломанное креслице.

Половой принес бутылку шампанского, мелких яблок и кисть винограда с пробковыми опилками, заглянул в рукомойник и скрылся все так же хмуро.

Бессонов спросил:

— Вина хотите?

— Да, хочу.

Она села на диван, он опустился у ее ног на коврик и проговорил в раздумье:

— У вас страшные глаза: дикие и кроткие. Русские глаза. Вы любите меня?

Тогда она опять растерялась, но сейчас же подумала: «Нет. Это и есть безумие». Взяла из его рук стакан, полный вина, и выпила, и сейчас же голова медленно закружилась, словно опрокидываясь.

— Я вас боюсь и, должно быть, возненавижу, — сказала Елизавета Киевна, прислушиваясь, как словно издалека звучат ее и не ее слова. — Не смотрите так па меня, мне стыдно.

Она громко засмеялась, все тело се задрожало от смеха, и в руках расплескалось вино из стакана. Бессонов опустил ей в колени лицо.

— Любите меня… Умоляю, любите меня, — проговорил он отчаянным голосом, словно в ней было сейчас все его спасение. — Мне тяжело… Мне страшно… Мне страшно одному… Любите, любите меня…

Елизавета Киевна положила руку ему на голову, закрыла глаза.