Опасный дневник - Александр Западов

— Как-то мне быть, если дойдет случай выйти на поединок? — спросил он.

— Оставьте эти мысли, ваше высочество, — сказал Порошин. — Конечно, у вас такой необходимости никогда не будет. С равным себе вам встретиться и насмерть поссориться не доведется, а нижнему или подчиненному прощать надобно, великодушие того требует.

— Но ведь государь с государем не только за персональную свою обиду может вынуть шпагу, — возразил Павел, — а если какой ущерб его государству будет нанесен, государь другого владетеля вызовет на поединок. — Удобнее против такого неприятеля все свое войско двинуть, — сказал Порошин. — Это значит, что произойдет у них война.

Павел замолк, но было заметно, что мысли о дуэлях занимают его. И почему, собственно, он не может выйти на поединок с другим императором или королем? Ездил же Петр Великий за границу, он также поедет, и где-нибудь во дворце вдруг произойдет такой случай — встреча, ссора, дуэль… Надо учиться владеть шпагой.

С этой мыслью он уснул.

Глава 6.Собеседники

Уже давно лишились мы уделов,

Давно царям подручниками служим…

Дети, назначенные участвовать в маскараде вместе с великим князем, собрались во дворце и разучивали кадриль с танцовщиком Гранже. Портные сняли со всех мальчиков мерки и спешно шили турецкие платья. Стоили эти наряды не дешево — без малого две тысячи рублей! А пригодились они лишь на один вечер: дети гуськом — впереди церемониймейстер, за ним капитан янычарский, визирь, муфтий, султан, которого изображал великий князь, потом евнухи, капитан гвардии, другие чины свиты — прошли в залу, смешались с толпой придворных и начали танцевать. Павел скоро затревожился — не поздно ли? — и поспешил возвратиться к себе в сопровождении Никиты Ивановича и своих комнатных.

Маскарадом он остался очень доволен, дорогой благодарил Никиту Ивановича и ластился к Порошину.

— Сейчас ты что-то получишь, — сказал Павел тихонько, входя в парадную свою залу. — Постойте минутку, — продолжал он громким голосом, — я сейчас.

Великий князь убежал в опочивальню и через минуту возвратился.

— Господин Порошин! — произнес он торжественно. Руки его были спрятаны за спиной. — За вашу верную службу мы решили выдать вам диплом.

Он протянул своему кавалеру скатанный в трубку лист бумаги. Остервальд шагнул поближе к Порошину, чтобы все рассмотреть.

Порошин поцеловал руку великого князя и развернул бумагу. Остервальд читал через его плечо:

«Диплом полковнику Семену Порошину.

Уроженец Великой Пермской провинции, житель Сибирский, наследственный князь Тверской, дворянин всероссийский, полковник армии ее величества».

Порошин узнал четкий, без канцелярских завитушек, почерк Петра Ивановича Пастухова. Значит, великий князь не один готовил свою шутку. И, наверное, товарищи позавидовали расположению к нему Павла, хоть и не показывают виду. Впрочем, кое-что заметно: вон Остервальд побелел от злости. Его великий князь не позвал готовить сюрприз, и оттого он сердится вдвойне — и на Павла, и на Порошина.

«Мы даем сию диплому, — читал он далее, — для уверения об его хороших качествах, а чтобы больше уверить об его хороших качествах, дается ему патент, в котором будут прописаны все его заслуги и будет сделан герб».

Ниже был рисунок герба: на красном поле шпага и циркуль крест-накрест. С правой стороны щита изображен бог Марс на пушках, ядрах и всякой военной арматуре, слева — богиня Минерва на книгах. Символы эти обозначали, что герб принадлежит военному человеку и учителю математики.

Еще ниже — своеручная подпись: «Павел Романов».

Никита Иванович одобрительно смотрел на эту сцену. Он был доволен, что не ошибся выбором и Порошин заслужил привязанность великого князя. Благотворное влияние молодого воспитателя Панин видел отчетливо и уже не раз похваливал Порошина при докладах императрице.

Когда все разошлись вслед за Никитой Ивановичем, первым пожелавшим доброй ночи великому князю, тот, уйдя в опочивальню, позвал Порошина — он оставался дежурить.

— Понравился тебе мой диплом? — спросил Павел, укладываясь в постель.

— Счастлив получить от вашего высочества такую лестную аттестацию, — ответил Порошин.

— А хочешь, чтобы она еще лучше была? — В голосе мальчика слышалось лукавство.

— Добиваться лучшего — наша человеческая обязанность, ваше высочество.

— Я знаю, что ты пишешь дневник моей жизни, — сказал Павел. — Почитай! Мне нужно знать, когда я поступал плохо, чтобы исправлять характер, как ты говоришь.

— Характер ваш я не хулил, но только заметил, что ваше высочество имеет за собой недостаточек, свойственный таким людям, которые привыкли видеть хотения свои исполненными и не обучены терпению. Все хочется, чтобы делалось по-нашему.

— Что ж тут такого? Ведь я — государь. Мои желания должны исполняться.

— Отнюдь не все, ваше высочество, — возразил Порошин, — но лишь те, с которыми благоразумие и попечение о пользе общей согласны.

— А я прошу тебя почитать, разве мое желание неблагоразумно?

— Разумеется, оно вполне уместно, — отвечал Порошин, — и я его сейчас удовольствую. Однако прошу ваше высочество помнить, что краткие записи мои предназначены будущим историкам вашего благополучного царствования, это всего-навсего черновик, требующий отделки, и не нужно, чтобы кто-нибудь о нем ведал. Пусть это будет нашей тайной пока, не правда ли, ваше высочество?

— Читай скорей. Ладно, я не скажу.

Порошин взял тетрадь последней недели.

— Слушайте же, ваше высочество, и поправьте, ежели что не так записано. «Воскресенье. Государь изволил встать в семь часов. Одевшись, по прочтении с отцом Платоном нескольких стихов в священном писании, изволил пойти к обедне. От обедни, проводя ее величество во внутренние покои, изволил пойти к себе. Представляли его высочеству новопожалованного генерал- майора Александра Матвеевича Хераскова и новоприезжего генерал-майора же господина Шиллинга. Потом со мною его высочество изволил прыгать и забавляться».

— Зачем ко мне их водят? — сказал Павел. — Ну, флотских — другое дело, я генерал-адмирал, а сухопутные? Скука.

— Каждый почитает долгом выразить почтение и преданность великому князю, надежде отечества, — сказал Порошин. — И такова судьба великих мира сего, что принуждены они бывают терпеть и скуку, исполняя свои обязанности. Но слушайте дальше. «Сели за стол. Обедали у нас Иван Лукьянович Талызин, князь Михайло Никитич Волконской, господин Сальдерн, Иван Логинович Кутузов. Казалось, что его превосходительствоНикита Иванович очень был невесел. Братец его Петр Иванович рассуждал, как часто человеческие намерения совсем в другую сторону обращаются, нежели сперва положены были. Сказывал притом о расположении житья своего, которое ныне совсем принужден переменить по причине смерти супруги его Анны Алексеевны и князь Бориса Александровича Куракина, его племянника. Его превосходительство Петр Иванович сбирался в Москву для учреждения там домашних обстоятельств по смерти племянника. Шутил притом Петр Иванович, что он после себя любовных своих здесь дел, конечно, мне не поручит. В окончании стола пришли с той половины его сиятельство вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышев и князь Василий Михайлович Долгорукий; выпили по рюмке венгерского». Ну, дальше о том, что пошли в театр, возвратились в девятом часу, за ужином разговаривали о зрелищах, о комедиях при государе Петре Великом, о фокус-покусах, о канатных танцовщиках. После ужина в десятом часу в половине лег государь опочивать.

— Все верно, — сказал Павел. — Ты еще напиши: граф Захар Григорьевич обо мне сказал, что я стал намного крепче и плотнее, чем был, и руки у меня сильные, я ему сжал руку, он лицом изменился от боли.

— Слушаюсь, ваше высочество, — сказал Порошин, делая пером пометку в тетради. — Теперь понедельник. «Государь изволил проснуться в седьмом часу в начале. Жаловался, что голова болит и тошно; вырвало его. Послали за эскулапами, кои тотчас в его высочество порошок всыпали. Оставили его на целый день в постели….»

— Не надо этот день читать, давай следующий, — прервал Порошина мальчик.

— Как угодно вашему высочеству. «Среда. Кавалерский праздник апостола Андрея Первозванного. Ее величество у обедни быть изволила. Потом с кавалерами оного ордена изволила кушать в галерее. Его высочество одет был во фрак и никуда выходить не изволил. Кушал в опочивальне один. После стола зачал его высочество выискивать способов, как бы завтрашний день под видом болезни прогулять и ничего не делать. Третий уже день, как я поступками его не весьма доволен: идет как-то все не так, как бы мне хотелось и, конечно, всякому благоразумному и верному сыну отечества…»