Банан за чуткость - Леонид Жуховицкий

То, что сегодня классику читают не так активно, как современную литературу, само по себе не страшно. Думается, так и должно быть — по крайней мере, было всегда. В тридцатые годы прошлого века самыми популярными были современные писатели — Пушкин и Гоголь. В шестидесятые — тоже современные: Тургенев, Достоевский и Толстой. В начале нашего века думами читателей владели опять‑таки современники: те же Толстой, Чехов, Горький, Андреев. Это естественно: у каждого дня свои заботы, а прямой ответ на вопросы жизни действует на нас сильней, чем аналогия, даже очень глубокая. Вот если бы современную литературу читали меньше, чем классику (а так, между прочим, и было лет двадцать назад, в пору пресловутой «теории бесконфликтности»), тогда стоило бы бить в набат: это значило бы, что сегодняшняя изящная словесность явно не выполняет своих общественных задач, отражая действительность робко и неглубоко.

Беспокоит другое.

По данным одного исследования, к современной книге половина читателей обращается по совету знакомых. А вот к классике — всего 12 процентов. В полтора раза чаще классику берут по необходимости (работа, учебная программа и т. п.). Может, классика действительно в какой‑то степени теряет позиции в наших разговорах и размышлениях, в практике, в нашей жизни?

Инженер Волков считает, что теряет и что виновата сама классика, в силу чего некие репрессивные меры против нее представляются ему актом полезным и справедливым. Но мне кажется резонным сперва разобраться, в чем виновата классика, а в чем мы, читатели.

Людей, защищающих классику от любых нападок, понять легко. Но давайте будем объективны — попытаемся понять и тех, кто с разной степенью категоричности призывает «освободить» современность от классики. Проще всего было бы решить, что это воинствующие невежды, а то и вовсе маленькие Геростраты, из одного лишь честолюбия рвущиеся с факелами к полкам библиотек. Но тогда как быть со знаменитой статьей Писарева «Белинский и Пушкин»? Как быть с дерзким призывом молодого Маяковского «сбросить Пушкина с корабля современности»? Или с толстовской критикой Шекспира? Люди были, что и говорить, не обтекаемые, но уж никак не Геростраты!

Есть популярное объяснение: ошибались. Ладно, допустим. Гении тоже люди, а люди от ошибок не застрахованы.

Но возникают два вопроса.

Во–первых, почему ошибались именно они? Какой-нибудь инспектор гимназии из Вышнего Волочка — тот все понимал правильно. А вот Писарев дал промашку.

Во–вторых, почему об ошибках своих гении объявляли так громко, отстаивали их столь рьяно?

Были, конечно, и частные причины, сказались перехлесты литературной полемики. Но существовала, видимо, и общественная потребность в ошибках именно такого рода. Вот почему сенсационная статья Писарева мне кажется не столько атакой, сколько активной обороной.

Вместе с Писаревым вошло в жизнь целое поколение молодых интеллигентов, резко отличавшихся от своих предшественников — и социальным происхождением (в основном разночинцы), и мировоззрением, образом жизни, взглядами на искусство, религию, любовь, даже манерами. Эту непохожесть чувствовали все — и друзья и недруги. Чернышевский спокойно, как бы констатируя факт, назвал их «новыми людьми». Тургенев нашел для них специальное слово «нигилист», и это странноватое определение привилось, очевидно, просто потому, что было первым и в тот момент единственным. Известно, что «старые люди» устно и печатно поносили Базарова как нелепый человеческий тип. Писареву было от кого защищать этот литературный образ! Но легко представить, что И в реальной жизни «новые люди» вызывали у многих яростную неприязнь, причем не только политическими взглядами, но и просто полной своей непохожестью на молодых людей прошлого. И Писарев, мастер полемики, защищая своих современников, обрушил всю свою иронию на самых общеизвестных и почитаемых молодых людей прошлого — героев пушкинского романа. К сожалению, объективность в оценках не относилась к достоинствам великого критика…

Но как же вышло, что в этом споре Татьяна и Евгений оказались на стороне «старых людей»? Влияет время на классику или нет, но сорок лет для «Евгения Онегина» не возраст — думаю, это не стоит и доказывать. В чем же тут дело? В читательском восприятии.

Классику старим мы сами, и это угрожает ей больше всего.

Лет десять назад я жил в старинном доме с узкими окнами, неровными потолками и стенами почти двухметровой толщины. Жил на первом этаже, почти вровень с землей. Но как‑то пришли археологи и затеяли раскопки как раз возле нашего парадного. И выяснилось вдруг, что наш этаж вовсе не первый. Под землей таилось практически полтора этажа! По щепочке, по косточке, по тряпочке нарос за три века «культурный слой» толщиной в несколько метров. Мало того — под многослойной штукатуркой пряталась фигурная кладка и редкой красоты изразцы… А ведь люди, жившие тут, были своему дому вовсе не враги. И тащили в родной двор вещи хорошие, нужные. И стены штукатурили опять же для сохранности.

Вот и классика постепенно засыпается «культурным» слоем банальных комментариев, мертвых традиций, примитивных толкований. Сто лет назад реакционерам казалось, что они защищают Пушкина, а они отстаивали общепринятое, сложившееся, слежавшееся мнение о нем. И Писарев, считавший, что ругает Пушкина, ругал прежде всего это мнение о нем. Да и Маяковский — трудно поверить, что он всерьез мечтал избавить себя и современников от поэта, которого, судя по его же высказываниям, глубоко любил. А вот Пушкина мумифицированного, опошленного, официально истолкованного и утвержденного — такого ему было не жаль. 'Пушкина, о котором он с горечью, перехлестывавшей конкретный повод, писал: «Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь».

«Хрестоматийный глянец» порой так густо покрывает произведение, что его подлинное лицо становится почти неразличимым. Почтение, испытываемое к автору, постепенно переносится на героев. Возвышенно–оперное представление о Ленском заслоняет пушкинский рисунок образа, мудрый и ироничный. Если сегодня родители стыдят свою шестнадцатилетнюю Наташку за любовь к беспутному соседскому Толику, они непременно приведут ей в пример галерею бессмертных женских образов во главе с другой Наташей — Ростовой, при этом забывая, как реальный характер этой влюбчивой девочки, так и тот печальный факт, что Толик Курагин, даром что аристократ, тоже не был столпом и корифеем по части морали.

Хуже всего, когда «хрестоматийный глянец» наводится с помощью всемогущих средств массовой информации. Несколько лет назад в нашей нравоучительной публицистике вдруг стали необычайно популярны тургеневские девушки как образец моральной чистоты и хорошего поведения. Они не имели ни лиц, ни судеб, ни хотя бы фамилий — просто тургеневские девушки. И странный этот персонаж, рожденный не великим писателем, а посредственными публицистами, с редкой назойливостью употреблялся как иллюстрация к тезису — в пику девушкам современным. Делалось это с наилучшими намерениями, в воспитательных целях. А в результате большинство современных девушек из всех исканий, сомнений и трагедий тургеневских героинь усваивали лишь, что те не носили миниюбок и до свадьбы — ни–ни–ни! Не в ту ли пору инженеру Волкову показалось, что Тургенев устарел?

Как жестоко, как нерасчетливо старим мы классику, норовя при каждом удобном случае извлечь из нее сиюминутную выгоду, сужая ее до притчи, до статейки на моральную тему! Такое опошление литературы нельзя оправдать никакой конкретной пользой. Мраморное пресс–папье — тоже полезная вещь, но это еще не повод пустить на сырье Венеру Милосскую…

Мы начинаем старить классику еще на школьной скамье, когда вместо живой литературы зазубриваем сжатое до формулировок мнение о ней, причем мнение на редкость устойчивое. «Пушкин принадлежит к вечно развивающимся явлениям; каждая эпоха скажет о нем свое слово» — кому не известна эта глубокая и точная мысль Белинского! Увы, если судить по школьным сочинениям, наша эпоха все больше повторяет слова предыдущих…

Среди наших современников есть блестящие литературоведы. Но до них ли ученику, воспринимающему литературу чисто арифметически; как сумму отметок, деленную на их количество, как пресловутый проходной балл?

Постоянно устаревают наши представления о границах классики. Четкого определения вообще не существует, толковые–словари толкуют туманно — «общепризнанное, образцовое…». Но вот пример — сам Толстой не признавал Шекспира. А образцам в литературе следуют вообще лишь эпигоны. И остается чисто практическое соображение: классика — это то, что преподают в классе. Но узаконенное учебной программой представление о классике сильно отстает от живого потока литературы.

Итак, стареет ли классика? Да, стареет! Стареет, как все живое, отдавая людям свою мудрость, свою радость, свое тепло.