Прыжок в ледяное отчаяние - Анна Шахова

— Она вон из могилы спихнула с должности беднягу Аникеева. А за что? За то, что не делился? Дык скока можно хавать? Все и всяческие пределы вже перешли! — Пал Михеич в негодовании откинулся на кресле, раскинув театрально ручищи.

— О, здравия желаю, Игорь Юрьич, смотрим, радуемся, поздравляем. Знатный почин! Главное — мо´лодежь оценит. На ейном языке говорите. Молодцы! — Вострый встал и, тряся руку прыщавого мальчишки в рваных джинсах, залился «хыкающим» соловьем.

— Так вота, Гавриловна! — без всякой передышки продолжил он, брякаясь в кресло. — Если кто и толкал бедную Михайлову, так ее покровители. Очень ей сверкать в ихнем обществе хотелось, но, как говорится, знай свое место. Я-то помню ее рябой да тощенькой: на выпуск кассетки таскала, глазки опустив. А потом подсуетилась, — Вострый красноречиво заерзал на стуле, — почувствовала поддержку, ну и пошла напролом. Взлетела высоконько. — Пал Михеич задрал руку и с силой ударил ею о стол, сбив с блюдца кофейную ложечку. — И шмякнулась со своей Джомолуглы или как там… — Бухгалтер на миг замешкался с названием горы, но тут же понесся дальше: — Зарываться она стала. Таким все мало! Наняли тебя, содержуть, ну и сиди, своди филькин баланс. Нет! Командовать, порядки наводить, шантажировать. Что замёрла? — Вострый так дернулся к Люше, что она чуть не слетела с кресла. — Не меня! Не беднягу Аникеева, а своих же, ро´дных покровителей шантажировала. И не вращай глазищами. Ух, глазищи какие брильянтовые разгорелися. Ух, красотка! — Люша с ужасом представила, как Вострый тыкает ей в глаза грязным ногтем. Но бухгалтер посерьезнел. Галстук подтянул.

— И вы тоже, госпожа Шатова, не лезьте на гору. Не суйтесь, куда не нужно. — Вострый взял ложечку, потряс ею назидательно перед Люшей. — Садите цветочки, и садите! Вона муж какой у тебя хороший, не то что Сверчков — плюнуть не на что. Прости Господи… О-о! С креветочками салатик мой. — Бухгалтер потер руки и набросился на принесенную розовую горку в вазочке.

Видно, Вострый испытывал особую страсть к оттенкам красного цвета. Ел он неправдоподобно по-свински.

«Нет. Таких литературных персонажей в жизни просто не бывает. Где вы, Островский с Гоголем?» — подумала Люша.

Пал Михеич, чавкая, уставился на часы.

— Опаздываю я, мать. Ох, опаздываю…

— В Лондон? — нарочито громко спросила Люша, но получилось по-комариному пискляво.

— А не завидуй батьке! Я свой Лондон заслужил. Я там одно местечко люблю, у-у… — Вострый зажмурился от восторга. — Визитку свою дам. Если с добром придешь, и тебя в Лондон скатаю. Мое слово… — Но про твердость слова бухгалтеру договорить не дал парень, появившийся в дверях кафе:

— Пал Михеич! Пробки! А нам еще заезжать к вам домой.

— Да ты золотой мой, Сергунчик. Да иду! Не могу от красотки вон оторваться. Пришла за советом к батьке, а я ж не могу отказать. — И Вострый, плотоядно улыбаясь Люше, встал, бросил на стол тысячную купюру и белую визитную карточку. Конечно же, с золотыми буквами.

С уходом бухгалтера в кафе стало тихо, темно и пусто. Как после обстрела артиллерии.

«Мне нужно в туалет. И в душ. Нет, в ванную с пеной и дезинфицирующим раствором», — подумала Шатова, поднимаясь с мягкого кресла, к которому она, оказывается, прилипла. Как двадцать два года назад к стулу во время сдачи политэкономии. На том экзамене она тоже, помнится, проронила одно слово, «спасибо» — за поставленную преподавателем закорючку в ведомости.

Люша ползла в машине по продрогшей, скованной к вечеру морозом Москве и думала о том, что никакое расследование не заставит ее «бодаться» с такими людьми, как Вострый или Набросовы. Во-первых, бессмысленно. Еще один шаг — и в ход пойдут угрозы. И она, конечно, не превратится в Зою Космодемьянскую. Пойдет «садить» цветочки, не мучаясь ни минуты угрызениями совести. Но каков Вострый? Какая информационная подготовка к встрече с псевдосыщицей! Да… Очевидно, неблаговидные делишки проворачивала Виктория. Конечно, ее прикрывали. Бесспорно, она могла «зарываться». Или вдруг заняться правдоискательством? Маловероятно. Раз директриса столько лет вписывалась в эту зубодробительную систему, где жизни просчитываются на калькуляторе, то прекрасные порывы могла лишь душить. Да и во имя чего порыв? «Это — бизнес». Универсальный ответ. Дело важное! Которое оправдывает и списывает все: вранье, воровство, унижение. Убийство? А почему нет? Лондон ведь светится в перспективе с «таким местечком!». Кончится все, конечно, дубовым ящиком и проникновенной речью очередного Протасова, но что об этом думать? Дело делать надо сейчас. В конце концов, не о торговле органами или абортивным «материалом» идет речь, и на том спасибо. А ковыряться с выяснениями, кто что отмыл и кому откатил, — б-р-рр! Вот отмыться в душе и сделать хачапури мужу — милое дело. И все решение для домохозяйки. Можно еще совместить с поэтичным Светкиным — «молчать и молиться».

Дознавательша, не отрываясь от дороги, пошуровав в сумке правой рукой, нащупала банан. Первый же кусок душистой мякоти приободрил Шатову, голова которой от напряжения и кофе раскалывалась.

«Все замечательно, если б не сыщицкий азарт. Он, задавленный, кряхтит: уж больно заманчиво с шантажом поработать. Вдруг Михайлова и впрямь угрожала чем-то Набросову? И ее связывали личные и крепкие связи с самим учредителем. Может, она решила в политику, в какую-нибудь Думу лезть? Прекрасный бизнес! Чиновницей заделаться? Еще похвальней. И Лондон ближе».

Люша, остановившись на светофоре, решительно набрала номер Влада.

— Алло, Владислав Евгеньевич? — решила обратиться официально, услышав, что Загорайло находится в людном гулком помещении.

— Да, Юлия Гавриловна? — начальственно откликнулся Влад.

— Если есть время для одной фразы, то я бы хотела ее высказать.

— Выскажите. Даже две фразы. — Люша чувствовала, что Влад работает на окружающую его «публику».

«Понятно, пассию выгуливает, вместо того чтоб убивцев ловить», — ухмыльнулась Шатова про себя, а вслух сказала: — Жуткий человечище Вострый уверяет, что Михайлова шантажировала своих покровителей. Но этой версией я заниматься не очень намерена в связи с наличием родственников, которые будут убиваться из-за моей смерти не меньше, чем Сверчков из-за гибели супруги.

Влад помолчал. Потом задумчиво произнес:

— Юлия, вы могли бы завтра в полдень подъехать в квартиру убитой? Думаю, что все же убитой.

— Что-то новое? Важное?

— Да ерунда на постном масле! Но Валентин Владимирович неумолим. Он притаскивает к роковому балкону экстрасенса, который всю правду-матку нам выложит. Спасибо, счет, пожалуйста, — тихо сказанная последняя реплика адресовывалась явно не Люше.

— Ой, а мне обязательно быть? — сникла Шатова, которая старалась пускать сумасшествие в свою жизнь по минимуму, учитывая собственную импульсивность.

— Вы наблюдательны. Без ваших глаз я что-нибудь упущу. Нет, правда, не смейтесь. Это не комплимент. Будут Сверчков, Михайлов, Карзанова, может, зять Михайловой — Стрижов. Посмотрите на всех в действии.

— Ну, хорошо, Влад. Завтра в двенадцать. До встречи!

И сыщица откинулась на сиденье, включив диск Вивальди с «Концертами для струнного оркестра и бассо континуо».

Глава шестая

В квартире погибшей собралась компания людей, встреча которых могла быть возможна только в чрезвычайных обстоятельствах. Так, после кораблекрушения лорд из каюты люкс будет поневоле делить кокос с кочегаром из машинного отделения на необитаемом острове. В результате всевозможных перипетий именно кочегар, проявив сноровку, сообразительность и благородство, спасет и свою жизнь, и жизнь лорда с челядью.

Лордом с натяжкой можно было назвать Валентина Михайлова, в привычном неистовстве мечущегося по квартире, а кочегаром — Бориса Мячикова, который смущенно перетаптывался около фотографии четы Сверчковых-Михайловых в гостиной. Мячиков стеснялся мятых джинсов, которые Кака, не отличающаяся аккуратностью, затолкала на самое дно необъятного шкафа, а гладить отказалась, потому что «джинсы не гладят, дубина!». А что дубиной обзываться, если Борис в штанах утопал: в запое он потерял чуть не десять килограммов. И джинсы при всем желании не могли разгладиться на тощем заду и «курьих ножках» экстрасенса.

Челядью смотрелись Сверчков, Загорайло, Шатова и Карзанова. Стрижов, по неясным причинам, запаздывал. Вдовец, сжавшийся на кресле и растерянный, менее других выглядел хозяином дома: случайный невзрачный человек. В отличие от напряженного Владислава, который, скрестив руки, возвышался у стены и подпирал головой кашпо с экзотическим цветком, издыхающим от заброшенности. Загорайло не отрывал глаз от мешковатой фигуры чародея. Он ожидал от мнущегося «жулика» шаманских пассов и заклинаний, готовый нейтрализовать их, в случае опасности, пламенной молитвой. Но щуплый грузчик вел себя странно: молчал, смотрел на фотографию и улыбался. И покачивался, будто временами на него налетал порыв ветра.