Лоредана - Лауро Мартинес

На меня вновь нахлынул страх перед призрачными пещерами. Мне даже пришлось присесть: колени мои обмякли как тесто. Один человек погиб, второй сошел с ума. Что мне теперь делать, вернуться назад? Но на самом деле вопрос был не в этом. Конечно, я вернусь. Что вызывало во мне настоящий ужас – так это вторая и третья цистерны. Змеи. Устою ли я перед искушением спуститься туда? Этот вопрос ставил меня в тупик. Он часами не давал мне покоя. В ту ночь я вернулся в свое старое пристанище, а весь следующий день бродил по пустыне под палящим солнцем. Я узнавал очертания мягких дюн, россыпи камней, линию горизонта, цвет песка приобретал все новые оттенки, по мере того как солнце клонилось к закату. Ответ пришел. Гордыня и дьявол повелевали мной. Я испытывал соблазн спуститься во вторую и третью пещеры не для того, чтобы укрепить свою веру, но чтобы испытать свое тщеславие и какое-то стремление к смерти. Это стремление необходимо было умертвить. Оно никак не было связано с Богом и самодисциплиной.

Хоть я и испытывал беспокойство из-за злосчастного Робера из Парижа, который все еще, возможно, ползал внизу и которому я не знал как помочь, я все же вернулся в свой собор. Я совершил шесть вылазок, сделал двухмесячный запас пищи и решил не подниматься до истечения этого срока. Каждая ночь в пещере длилась семнадцать-восемнадцать часов. Я почти ничего не видел. В какой-то момент обманчивые звезды наверху становились чуть ярче, и я понимал, что наступил новый день, хотя мои руки и все, что находилось поблизости, оставались в могильной тьме. Я начал считать дни, и поскольку я уже провел там месяц, мне надо было отсчитать еще шестьдесят один день.

Там я оставался, в этой чернильной пустоте, в оцепенении созерцания. Когда я чувствовал, как что-то мелкое легко движется по какой-либо части моего тела, я или сохранял полное спокойствие и давал ему уйти, или быстрым движением смахивал его. Со временем я научился сидеть тихо, словно сова, и я уверен, что если в момент глубокого сосредоточения на мысли по мне проползало насекомое, я ничего не чувствовал. Было несколько укусов, но опухоль всякий раз проходила. Пережив то отравление возле Иерусалима, я стал крепче и здоровее, как люди, пережившие эпидемию смертоносной чумы. Скорпионы во всяком случае не питают особой склонности к человеческой плоти. Они предпочитают своих собратьев. Я видел это в пустыне и потом имел случай еще раз убедиться в этом в цистерне. Я немного изучил их. Они прирожденные хищники, цветом напоминающие волосы ангелов на старых алтарях, желтоватые или светло-коричневые, с восемью ногами по бокам туловища, парой клешней впереди и с узким хвостом сзади, утончающимся до жала.

В течение месяцев, проведенных в темноте, я изучал одно освещенное пятно, передвигавшееся по полоске очищенного от песка пола. Там я наблюдал, как скорпион размером с половину моей ладони искалечил, расчленил и медленно съел своего собрата-скорпиона, пока его жертва полностью не исчезла. Это шестнадцатилапое событие в чем-то казалось вполне естественным, несмотря на то, что один скорпион поедал своего собрата: дикарь поедал дикаря, или лучше сказать, часть природы пожирала самое себя. Как же умещается столь абсолютное уродство в мире, сотворенном Богом? Если божество принимало в этом участие – а это должно быть так, – его участие было таинственным, изумительным противоречием. Однако божественное участие в нас ничуть не таинственно: человеку не подобает пожирать другого человека, не подобает даже тронуть волосок на его голове. Ибо каждый из нас создан по образу Божиему и поэтому неизбежно мы сохраняем Его в нашем собственном образе. Каждый из нас наделен властью мыслить и ожиданием благодати в открытости, обращенной вовне.

Робер возвращался в пещеру еще один раз за недели моего пребывания там. Он, должно быть, страдал от периодических припадков безумия, но его помешательство странно гармонировало с ночью этой цистерны, ибо он уверенно и благополучно передвигался в этой кромешной тьме. На этот раз его завывания заполнили все адское место. Он ворвался в мое существо и завладел мной на несколько часов. Мог ли он видеть, обонять или даже чувствовать мое присутствие благодаря какому-то дару безумия? Я этого опасался. Что бы я сделал, если бы он подошел ко мне достаточно близко, чтобы притронуться? Схватил бы его, стал трясти или оттолкнул бы? Быть может, потрясение от того, что его схватят и заговорят с ним в этой зловещей тьме, вернуло бы ему рассудок? Но безумец не приблизился. Судя по звукам, он находился на дальней стороне, ползая вдоль большой стены, и снова он замолк не сразу. Его вой и крики затухали, по мере того как он удалялся. Это значило, что Робер вошел в туннель, ведущий во вторую цистерну, а затем, возможно, даже глубже, в третью. Но когда он не вернулся, чтобы воспользоваться моим выходом, я понял, что в этой неизмеримой ночи должен быть по крайней мере еще один выход наружу. Я не мог представить себе где.

Тьма в голове Робера составляла странную параллель тьме вокруг. Когда он впервые спустился в последнюю цистерну, не был ли он уже наполовину безумен? Жаждал ли довести свое безумие до высшего совершенства? Но тогда между мной и им не было большого различия. Ибо, хотя я искал света, меня тоже охватывал какой-то бред. Меня продолжали искушать другие цистерны, и меня не оставляло чувство, что они ждут меня. Несмотря на все мои молитвы, искушение дошло до горячки. Я отправлялся во вторую цистерну двадцать, тридцать раз и доходил уже до туннеля, но каждый раз отшатывался, охваченный страхом. Однажды – от этого воспоминания душа моя замирает – я зашел в этот туннель со свечой и добрался до самого конца, где наконец увидел огромную трепещущую ночь второй цистерны. Прижавшись к стене, я проскользнул туда и продвинулся на шесть-восемь футов. Затем я отступил. Если бы поток воздуха потушил пламя свечи в моей руке, я думаю, что закончил бы дни мои, как Робер.

Пока продолжалась эта борьба с искушением, ритм моих молитв и размышлений был хаотичен, и в ярости я бил себя обломком камня – у меня все еще сохранились шрамы, – отчаянно желая узнать, остановил ли меня страх или Христос. В этом самом вопросе, в его демоническом здравом смысле, сверкала жестокая судьба дьявола: гордыня и затем падение в бездну. Я знал и понимал это, я боролся с проклятым вопросом, но мне не было помощи, вопрос не уходил. Страхом или Христом я был спасен? Размышления не выручали меня. А затем таинственным образом через несколько недель, легкое и ясное, меня посетило новое видение. Я был призван погрузиться в страдания Христа, в Его сочувствие нам. Я молился, чтобы Господь дал мне власть сделать Его любящие раны настоящими. Нежными, кровоточащими и большими. Я бы погрузился в их священную кровь, как во тьму своей устрашающей цистерны, и эти раны были бы моим светом, моим очищением и моим новым днем. На меня снизошла благодать – благодать, а затем и спокойствие. Звезды в пещере появлялись и исчезали. Я обрел контроль над собой и придерживался истинного пути в последние сорок дней. На шестьдесят первый день я вышел на свет. Я вернулся в мое прежнее укрытие.

Мой выход из пещеры кажется актом простой необходимости. Я покидал ужас. Но это было совсем не так. После того как на меня снизошла благодать, я успокоился. Я начал любить тьму, уединение, безмолвие, покой. Теперь, оглядываясь назад, я уверен, что постепенно приближался к некой форме сумасшествия. Живя в пустыне и цистерне долгие месяцы, я отвергал мир во имя Бога, но делал это таким неведомым мне самому образом, что мое самоотречение могло стать бесконечным. Я хотел стать отшельником, я нашел Господа, достиг предела. Покоя.

Ко мне подбирались ростки какого-то другого понимания. Быть наедине с Богом в этом мире – абсолютное безрассудство, род безумия. Возможно, я и не стал бы вопить и стенать, подобно Роберу из Парижа, но я бы жил в буквальном смысле внутри видения, отвернувшись от людей и от мира, каким он был. Мистик из Дамаска, Ибрагим Хурейра, предупреждал меня об этой опасности. Флоренции и Болоньи, которые меня вырастили, больше не было. Лука, Джисмонда и другие, которых пороли до крови, принадлежали другой вселенной. Месяцы уединенных размышлений отдалили меня от человечества и совершенно опустошили. Я вдохнул новый воздух и настолько привык к одиночеству, что мне пришлось бороться, чтобы снова войти в мир, но я опускаю детали этой борьбы. Третий Город вернул меня назад, призвал меня на службу.

Через несколько дней после того, как я вышел из тьмы, немецкий отшельник отыскал меня и, внимательно оглядев, спросил: «Ты здоров?» – «Да, – ответил я, – да благословен будет Господь. Но на следующий месяц я уеду». Затем я настоял, чтобы он рассказал мне, как выглядит Робер из Парижа и где его можно найти, утверждая, что я должен увидеть и благословить его перед отъездом. Я также сказал, что существует второй вход в цистерны.